Нюренбергъ кивнулъ головой и прибавилъ:

— Самаго лучшаго англійскаго общество бываетъ.

— Чортъ съ нимъ съ лучшимъ англійскимъ обществомъ! Ахъ, шуты гороховые! Изъ-за чашки чаю такъ трезвонить! А мы-то переполошились! Думали, не загорѣлось-ли что.

Нюренбергъ вручилъ билеты и сказалъ:

— Въ девять часовъ начало. Самаго лучшаго оперетка идетъ: «Маскотъ». Около девяти часовъ я буду къ вашего услугамъ, поклонился онъ.

— Съ экипажемъ?

— Это два шага… Какъ разъ рядомъ съ нашего гостинница, въ городскомъ саду.

— Ахъ, это гдѣ такое множество собакъ лежитъ? Знаю.

— Вотъ, вотъ… Балконъ вашего комната даже выходитъ въ садъ, такъ зачѣмъ экипажъ? Мы можемъ и пѣшкомъ дойти. Экипажъ послѣ девяти часовъ стоитъ три франка за курсъ. О, Нюренбергъ умѣетъ соблюдать экономи своего кліентовъ! похвастался онъ и ретировался, прибавивъ:- Въ девять часовъ начало, но можете и опоздать на полчаса, такъ какъ турецкаго представленія всегда опаздываютъ.

Николай Ивановичъ хотѣлъ уже юркнуть къ себѣ въ номеръ, но передъ нимъ, какъ изъ земли выросъ ихъ спутникъ по вагону, англичанинъ. Оказалось, что дверь его комнаты приходилась наискосокъ отъ комнаты супруговъ. Онъ былъ во фракѣ, въ бѣломъ галстухѣ, въ бѣломъ атласномъ жилетѣ и съ розой въ петлицѣ.

— Te… Алонъ, монсье, прандръ дю те… приглашалъ онъ Николая Ивановича, улыбаясь и при этомъ скаля длинные зубы.

— Нонъ, братъ, мерси. Ну, тебя въ болота! Мы этого вашего англійскаго декогта не любимъ. Мерси.

Англичанинъ кинулъ изъ кармана завернутый въ бумагу старинный мѣдный старообрядческій крестъ и показалъ свое археологическое пріобрѣтеніе Николаю Ивановичу.

— Вьель шозъ… Е сельманъ карантъ франкъ (т. е. древняя вещь и всего сорокъ франковъ), похвастался онъ.

— Нашъ русскій, кивнулъ ему Николай Ивановичъ. — У насъ такіе кресты называются олонецкими. Ну, о ревуаръ, монсье, прибавилъ онъ и направился въ свой номеръ, гдѣ и сообщилъ женѣ о причинѣ звонка.

— Вѣдь вотъ англійскимъ жильцамъ угождаютъ, чай имъ по-англійски подаютъ, проговорилъ онъ, снова укладываясь съ папироской на диванъ. — А нѣтъ того, чтобы русскимъ постояльцамъ угодить и подать хоть въ тотъ-же салонъ русскій самоварчикъ да по-русски чайку-то изобразить, съ медкомъ, благо теперь постъ.

Въ семь часовъ въ корридорѣ опять звонокъ. Опять выскочилъ въ корридоръ Николай Ивановичъ, чтобы узнать, съ чему теперь звонятъ, и опять наткнулся на горничную, которая сообщила ему, что это первый звонокъ съ обѣду, и вмѣстѣ съ нимъ вошла въ комнату и стала предлагать Глафирѣ Семеновнѣ помочь одѣваться.

— Нѣтъ, нѣтъ! Мерси… Я сама… замахала руками Глафира Семеновна.

— Букетъ цвѣтовъ для мадамъ не надо-ли или хорошую розу? спрашивала она.

— Пуркуа? Нонъ, нонъ.

— А для господина розу?

— Вотъ еще что выдумала! Нонъ, нонъ, мерси. Для тебя розу съ обѣду предлагаетъ, сообщила Глафира Семеновна мужу.

Тотъ только улыбнулся и отвѣчалъ горничной по русски:

— Съ водкой Смирнова № 21 мы привыкли, душечка, обѣдать, а не съ розами.

Горничная удалилась недоумѣвающая и недовольная.

Стукъ въ дверь. Появился старикъ турокъ въ фескѣ и въ передникѣ, тотъ самый, который приходилъ давеча утромъ и съ которымъ Николай Ивановичъ упражнялся въ разговорѣ по-турецки. На поясѣ его висѣли, поверхъ передника, двѣ сапожныя щетки на веревкѣ.

— Кейфинизъ эйи ми диръ (т. е. здравствуйте), — привѣтствовалъ онъ Николая Ивановича; приложа руку ко лбу и, продолжая бормотать по-турецки, указывалъ ему на его сапоги.

— Сапоги, другъ, почистить пришелъ? Не надо, не надо. Спасибо… Шюкюръ… Чисты у меня сапоги…

Старикъ-турокъ, однако, не захотѣлъ уйти ни съ чѣмъ, онъ сдвинулъ свои брови, подскочилъ къ сидѣвшему на стулѣ и курившему папиросу Николаю Ивановичу, присѣлъ около его ногъ и, поплевавъ на щетку, принялся начищать ему сапоги.