— Какъ здѣсь все дешево! — дивился Николай Ивановичъ. — Вѣдь серебряный меджидіе стоитъ двадцать піастровъ, а двадцать піастровъ — полтора рубля.

— Вотъ тебѣ еще полтора піастра сдачи, протянулъ ему Карапетъ.

Но Николай Ивановичъ сунулъ сдачу въ руки банщикамъ и вмѣстѣ съ Карапетомъ направился къ выходу. Банщики, кланяясь и ударяя себя ладонью по лбу въ знакъ почтенія, проводили ихъ до двери, напутствуя благими пожеланіями.

— Какой милый народъ эти турки! проговорилъ Николай Ивановичъ.

LXXXI

Дома Николая Ивановича ждалъ самоваръ, взятый у турка-кабакджи и уже кипѣвшій на столѣ. Грязный, не чищенный, онъ, все-таки, доставилъ ему неисчислимое удовольствіе.

Входя въ комнату, онъ воскликнулъ:

— Браво, браво! Наконецъ-то мы по человѣчески чаю напьемся!

Глафира Семеновна сидѣла уже около самовара и пила чай.

— Знаешь, что? — встрѣтила — она мужа, улыбаясь. — вся здѣшняя обстановка и этотъ самоваръ напоминаютъ мнѣ ту комнату на постояломъ дворѣ, въ которой мы ночевали, когда ѣздили изъ Петербурга на богомолье въ Тихвинъ

— Смахиваетъ, смахиваетъ, согласился Николай. Ивановичъ. — Только тамъ ковровъ не было, а были простые холщевые половики. Стѣны тоже похожи. Тамъ литографированный портретъ митрополита висѣлъ, а здѣсь армянскаго патріарха и также засиженъ мухами. Вотъ и часы на стѣнѣ съ мѣшкомъ песку вмѣсто гири, Тамъ тоже были такіе часы. Но все-таки эта обстановка мнѣ лучше нравится, чѣмъ комната въ англійской гостиницѣ съ верзилами лакеями, разыгрывающими изъ себя какихъ-то губернаторовъ. Ну, наливай, наливай скорѣй чайку стакашекъ! воскликнулъ онъ, оиирая свое красное потное лицо полотенцемъ и, перекинувъ его черезъ шею, подсѣлъ къ столу.

— Ну, какъ баня? спросила Глафира Семеновна.

— Наша лучше. У насъ паръ, а здѣсь жаръ. Да и жара-то настоящаго нѣтъ.

И Николай Ивановичъ началъ разсказывать женѣ о банѣ, какъ онъ лежалъ на софѣ въ турецкой чалмѣ на головѣ и курилъ кальянъ и т. п. Но когда дѣло дошло до ресторана въ банѣ, она воскликнула:

— Вотъ ужъ никогда не воображала, что въ мусульманской землѣ даже въ банѣ коньяку можно выпить! Просто невѣроятно!

Пришелъ хозяинъ армянинъ, красный какъ вареный ракъ, безъ сюртука и безъ жилета.

— Давай, барыня-сударыня, и минѣ чаю, — сказалъ онъ, садясь.

Въ дверяхъ стоялъ турокъ кабакджи, уступившій самоваръ. Онъ улыбался, кивалъ на самоваръ, бормоталъ что-то по-турецки и произносилъ слово: «бакшишъ».

— Сосѣдъ кабакджи за бакшишъ пришелъ. Давай, эфендимъ, ему бакшишъ за самоваръ, сказалъ Николаю Ивановичу Карапетъ.

— Да вѣдь мы тебѣ за него заплатимъ.

— Все равно ему нужно, душа мой, дать бакшишъ.

— Однако, бакшишъ-то тутъ у васъ на каждомъ шагу, — покачалъ головой Николай Ивановичъ, давая два піастра.

— Турецкій царство любитъ бакшишъ, — согласился Карапетъ.

Разговоръ зашелъ о томъ, что завтра смотрѣть въ Константинополѣ, и Карапетъ, освѣдомившись о томъ, что супруги уже видѣли, рѣшилъ, что надо осмотрѣть Турецкій Базаръ, а затѣмъ проѣхаться на пароходѣ взадъ и впередъ по Босфору, заѣхать въ Скутари и побывать на тамошнемъ кладбищѣ.

Армянинъ-хозяинъ и Николай Ивановичъ пили по шестому стакану чаю и готовы были выпить и еще, но Глафира Семеновна начала зѣвать. Армянинъ это замѣтилъ и сказалъ:

— Ну, теперь будемъ давать для мадамъ спокой. Мадамъ спать хочетъ.

Онъ всталъ, взялъ съ собой самоваръ и откланялся.

Глафира Семеновна стала ложиться спать, а Николай Ивановичъ продолжалъ еще пить чай, допивая оставшееся въ чайникѣ. Черезъ четверть часа онъ досталъ изъ чемодана бюваръ и дорожную чернилицу, вынулъ изъ бювара листокъ почтовой бумаги и принялся писать письмо въ Петербургъ.