Обе вернулись обратно в комнату. Теперь уже была поставлена другая пластинка, цыганская венгерка.

И Дуся пустилась в пляс.

Она плясала, словно заправская цыганка, по всем правилам, тряся плечами, сгибалась книзу штопором и снова выпрямлялась, била себя руками по плечам и по коленям.

Лариса лениво жевала пирог, время от времени хлопала в ладоши.

А Дуся плясала все быстрее, все зажигательней и выкрикивала частушки, одну за другой:

Пела и смеялась, поводила плечами и кружилась так, что в глазах мелькало и было трудно глядеть на нее.

Ничего они в тот вечер ей не сказали. А она была такая веселая, плясала, пела, волчком вертелась, потом села за стол, пригладила обеими ладонями растрепавшиеся волосы, неожиданно грустно сказала:

— Поглядел бы на меня теперь мой Геночка…

Клавино сердце словно бы сжала чья-то беспощадная рука. Но она промолчала, и Анна Егоровна выразительно глянула на нее и тоже не сказала ни слова.

А через два дня, когда Дусе уже все, как есть, было известно, Клава пришла к ней, увидела, сидит Дуся за столом, неприбранные волосы свисают на глаза, глядит прямо перед собой остановившимся взглядом, постаревшая, как бы разом спавшая с лица, бледная до того, что, казалось, кровь вся, как есть, вытекла из ее жил.

Клава села рядом, обняла ее, Дуся и головы не повернула.

— Вот и все, — сказала, по-прежнему глядя перед собой.

— Нет, не все, — начала было Клава, но Дуся сердито передернула плечами.

— Говорю тебе, все, — значит, все!

Теперь Клава, глядя на нее, оживленную, раскрасневшуюся, подумала о том, что любое горе со временем проходит, круты горки, да забывчивы, и хорошо, что проходит, иначе невозможно жить было бы…

Дуся обернулась к Клаве и, должно быть, подумала о том же самом, красивое лицо ее как бы в один миг погасло, постарело, крупные, походившие на сливы глаза будто пеплом подернулись.

Гости разошлись поздно. Василия Куприяныча Клава хотела было оставить ночевать, но он неожиданно протрезвел и наотрез отказался ночевать в чужом месте.

— Я свою кровать, — сказал, — ни на какие коврижки не променяю.

— Мам, давай я тебе помогу посуду вымыть, — сказала Маша сонным голосом.

— Без тебя обойдемся, — отрезала Клава.

Дмитриев положил руку на Машино плечо. Плечо было хрупкое, слабенькое, каждая косточка прощупывалась. Дмитриев сел на стул, поставил перед собой Машу, она часто моргала глазами, время от времени широко зевая.

— А ты спать хочешь, дочка.

Маша кивнула:

— Хочу.

Подняла руку, потерла глаза, на локте у нее была крохотная, аккуратная латка. Немудрено, локти острые, детские, так и рвут, насквозь прокалывают материю…

— Мам, — сказала Маша, — ты меня завтра пораньше разбуди.

— Что так? — спросила Клава.

— У меня завтра сочинение на вольную тему, а я ничего не знаю, про что писать. Придется почитать что-нибудь перед школой.

— Не бойся! Напишешь! — сказала Клава.

— А ты посоветуй, про что писать, — попросила Маша.

— А сама не можешь? — спросил Дмитриев.

Несколько мгновений Маша глядела на него.

— Я про тебя напишу, папа. Напишу, как ты к нам пришел, как все было, как мы тебя ждали, ждали…

— Пиши, дочка, что хочешь.

Дмитриев прижал к себе Машу, вдыхая в себя знакомый родной запах.

— Иди спать, дочка, — сказал, — утром я тебя сам разбужу…

Взял ее на руки, положил на диван.