|
.. Однажды, тихим летним вечером, вышла она за скитскую околицу. Без дела шла и сама не знала, как забрела к перелеску, что рос недалеко от обителей... Раздвинулись кустики, перед ней — Яким Прохорыч. — Ясынька ты моя, ненаглядная... Радость ты моя!.. Голубушка!..— рыдая и страстно дрожа всем телом, вскрикнул Стуколов. Стремительно бросился он к подруге. Она остановилась... Глаза вспыхнули... Еще одно мгновение — и она была бы в объятиях друга... Но обет!.. Страшный суд, вечные муки!.. — Бес!.. Проклятый!..— крикнула она, высоко подняв правую руку.— Прочь!.. Не скверни святого места!.. Прочь!.. — Матренушка!.. Милая!.. Разлапушка!.. Ведь это я... я... Аль не узнала?.. Вглядись хорошенько! — Прочь, говорят тебе,— отвечала она.— Не знаю тебя... Змей, искуситель!.. Оставь!.. И спокойною поступью пошла к своей келье. С того дня за Волгой не стало ни слуху ни духу про Стуколова. Через три дня после этой встречи, бледную, исхудалую девушку вели в часовню; там дали ей в руки зажженную свечу... Начался обряд... Из часовни вышла новопостриженная мать Манефа... С первого шага Манефа стала в первом ряду келейниц. Отец отдал ей все, что назначал в приданое, сверх того щедро оделял дочку—старицу деньгами к каждому празднику. Это доставило Манефе почетное положенье в скиту. Сначала Платонида верховодила ею, прошел год другой, Манефа старше тетки стала. Сделалась она начетчицей, изощрилась в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским. Заговорили о великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу в Москве, в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич с Рогожского стал присылать ей грамотки, сама мать Пульхерия, московская игуменья, поклоны да подарочки с богомольцами ей посылала. Умерла Платонида, келья ее Манефе досталась. Стала она в ней полной хозяйкой, завися от одной только игуменьи матери Екатерины. — Сиротку в Городце нашла я, матушка,— сказала она однажды игуменье.— Думаю девочку в дочки взять, воспитать желаю во славу божию. Благословите, матушка. Екатерина сидела за Кирилловой книгой. Медленно подняла она голову и, глядя через очки на Манефу, спросила: — Велика ль девочка—то? — Пять лет, шестой пошел,— отвечала мать Манефа. — Пять лет... шестой...— медленно проговорила игуменья и улыбнулась.— Это выходит — она в тот год родилась, как ты в обитель вступила. Ну, что ж! Бог благословит на доброе дело. Смущенная словами Екатерины, Манефа побледнела как полотно и до земли поклонилась игуменье. Григорий Ильич через несколько дней привез из Городца хорошенькую бойкую девочку Флену Васильевну. Выросла Фленушка в обители под крылышком родной матушки. Росла баловницей всей обители, сама Манефа души в ней не слышала. Но никто, кроме игуменьи, не ведал, что строгая, благочестивая инокиня родной матерью доводится резвой девочке. Не ведала о том и сама девочка. Прошло еще сколько—то лет, скончалась в обители игуменья мать Екатерина. После трехдневного поста собирались в часовню старицы, клали жеребьи за икону пречистой богородицы, пели молебный канон спасу милостивому, вынимали жребий, кому сидеть в игуменьях. Манефе жребий вынулся. |
