|
— Да вы коли из Красной—то рамени поехали? — спросил дядя Онуфрий. — На рассвете. Теперь вот целы сутки маемся,— отвечал Патап Максимыч. — Гляди—ка, дело какое! — говорил, качая головой, дядя Онуфрий.— Видно, впервой в лесах—то. — То—то и есть, что допрежь николи не бывали. Ну, уж и леса ваши — нечего сказать! Провалиться б им, проклятым, совсем! — с досадой примолвил Патап Максимыч. — Леса наши хорошие,— перебил его дядя Онуфрий. Обидно стало ему, что неведомо какой человек так об лесах отзывается. Как моряк любит море, так коренной лесник любит родные леса, не в пример горячей, чем пахарь пашню свою. — Леса наши хорошие,— хмурясь и понурив голову, продолжал дядя Онуфрий.— Наши поильцы—кормильцы... Сам господь вырастил леса на пользу человека, сам владыко свой сад рассадил... Здесь каждо дерево божье, зачем же лесам проваливаться?.. И кем они кляты?.. Это ты нехорошее, черное слово молвил, господин купец... Не погневайся, имени отчества твоего не знаю, а леса бранить не годится — потому они божьи. — Дерево—то пускай его божье, а волки—то чьи? — возразил Патап Максимыч.— Как мы заночевали в лесу, набежало проклятого зверя видимо—невидимо — чуть не сожрали; каленый нож им в бок. Только огнем и оборонились. — Да, волки теперь гуляют —ихня пора,— молвил дядя Онуфрий,— господь им эту пору указал... Не одним людям, а всякой твари сказал он: "Раститеся и множитесь". Да... ихня пора...— И потом, немного помолчав, прибавил: — Значит, вы не в коренном лесу заночевали, а где—нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах не держится, больше в поле норовит, теперь ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам—то с какой стороны подъехали? — Да мы все на сивер держали,— сказал Патап Максимыч. — Кажись бы, так не надо,— молвил дядя Онуфрий.— Как же так на сивер? К зимнице—то, говорю, с коей стороны подъехали? — С правой. — Так какой же тут сивер? Ехали вы, стало быть, на осенник, сказал дядя Онуфрий. — Как же ты вечор говорил, что мы едем на сивер? — обратился Патап Максимыч к Стуколову. — Так по матке выходило,— насупив брови и глядя исподлобья, отозвался паломник. — Вот тебе и матка! — крикнул Патап Максимыч.— Пятьдесят верст крюку, да на придачу волки чуть не распластали!.. Эх ты, голова, Яким Прохорыч, право, голова ! .. — Чем же матка—то тут виновата?— оправдывался Стуколов. — Разве по ней ехали; ведь я глядел в нее, когда уж с пути сбились. — Не сговоришь с тобой,— горячился Патап Максимыч,— хоть кол ему теши на лысине: упрям, как черт карамышевский, прости господи!.. — Ой, ваше степенство, больно ты охоч его поминать! — вступился дядя Онуфрий.— Здесь ведь лес, зимница... У нас его не поминают! Нехорошо!. |
