– За что, гад?

– За то, что не хочешь жить, сукин ты сын! – заорал Семенов. – А я заставлю тебя, понял?

– Не заставишь…

– Заставлю – силой!

– Не имеешь права…

– Ошибаешься, имею! – Семенов снова встряхнул Филатова и толкнул его на покрытую спальным мешком скамью. – Возомнил о себе, пацанье! Хозяин твоей жизни на станции – я! Ты лишь оболочка, в которой она трепыхается, понял?

– А ты…– Филатов попытался подняться.

– Как разговариваешь, мальчишка! – загремел Семенов, силой удерживая Филатова на месте. – Мы с тобой на брудершафт не пили!

– Хорошо…– Глаза Филатова постепенно приобретали осмысленное выражение. – После зимовки я тебе… я вам… кое‑что припомню. Память, отец‑командир, у меня хорошая… Так врежу!

– Вот это «речь не мальчика, но мужа», – согласился Семенов. – После зимовки. Тогда что – по рукам?

Филатов растерянно пожал протянутую ему руку. Криво усмехнулся, встал.

– Так врежу..

– Подготовился, Женя? – деловито спросил Семенов – Одной лампы хватит или лучше двумя?

– Еще сожжем друг друга… А можно и двумя.

– Веня,‑окликнул Семенов,‑бери вюрую лампу И по‑быстрому, время не ждет.

Пока механики разогревали картер дизеля, Семенов, прикрыв глаза, отдыхал и приводил в порядок свои мысли.

В то мгновение, когда он понял, что из второго аккумулятора вытек электролит и стартерный запуск стал невозможен, сознание безысходности затуманило мозг. Двое суток собирали дизель, не только душу – плоть свою, сердце, легкие и кровь вложили в него, и все перечеркнула ничтожная трещина в корпусе аккумулятора. Вспомнилось чье‑то: «Улыбочка, как трещинка, играет на губах» Нет, не улыбочка – ехидная усмешка, гримаса пиковой дамы! И не играет, шипит: «Зря старались, голубчики, дизель еще попьет из вас кровушки!»

Одна никчемная трещинка – всю работу!

Сизифов труд – вручную на Востоке запускать дизель. Израсходовались люди, разменяли, истратили последний рубль. Тоже чье‑то: «Похоронили мы силы наши под обломками наших надежд». Двое уже так думают, усмехнулся про себя Семенов, – ты и Филатов. А может, один ты, погому что Филатов больше ни о чем думать не станет – он будет вкалывагь, пока сердце не лопнет.

– Саша, – негромко позвал Семенов, – будь другом, приготовь кофе. Покрепче.

Был уже такой случай, когда в мгновение рухнули надежды и малодушно хотелось умеречь. Ну, шурф не в счет, там умирать было стыдно – из‑за собственной глупости, да еще в одиночку. Случилось это много лет назад на Льдине, под самый конец полярной ночи. Двое суток торосы давили, крошили Льдину, ушли под воду кают‑компания и дизельная, поломало домики. Двое суток без сна и отдыха по мосткам, перекинутым через трещины, люди таскали ящики и мешки с продовольствием, палатки и оборудование – спасались от вала торосов. И вот наконец подвижки прекратились, все стихло. Полумертвые от усталости, кое‑как установили палатки и только улеглись кто куда, как снова толчок и грохот лопающегося льда. И тут Семенов вывихнул руку. Как это произошло, он не понял, лишь почувствовал удар и дикую, непереносимую боль. А жаловаться было некому, нужно снова таскать ящики и мешки, и он, едва ли не теряя сознание, таскал одной рукой, пока не споткнулся на мостике и не упал в ледяную воду Тогда‑то он и готов был умереть, но Андрей не позволил

– подцепил багром за каэшку, удержал на поверхности, вытащил.