|
..
Григорий оживляется, сияет. - Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой! Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю - зачем богу народцы? Премудро устроено... Каменщик добавляет сумрачно: - Премудро, а быдто лишнего многонько!.. Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко: - Лишнее - есть, вот речи эти ваши - вовсе лишние! Эх вы, сехта, пороть бы вас всех-то. Осип держится сам по себе, но нельзя понять - с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на малоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке: - Эх вы, щенки свинячьи... Они усмехаются, не очень весело и охотно, а все-таки усмехаются. Хозяин выдавал мне на хлеб пятачок в день; этого не хватало, я немножко голодал; видя это, рабочие приглашали меня завтракать и поужинать с ними, а иногда и подрядчики звали меня в трактир чай пить. Я охотно соглашался, мне нравилось сидеть среди них, слушая медленные речи, странные рассказы; им доставляла удовольствие моя начитанность в церковных книгах. - Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго,- говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение - зрачки у него всегда точно плавятся, тают. - Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь - иди в монахи народ словесно утешать, а то - в миллионеры... - Миссионеры,- поправляет каменщик почему-то обиженным голосом. - Ась? - спрашивает Осип. - Миссионеры говорится, ведь знаешь! И не глух ты... - Ну, ладно, в миссионеры, с еретиками спорить. А то в самые еретики запишись,- тоже должность хлебная! При уме и ересью прожить можно... Григорий сконфуженно смеется, а Петр говорит в бороду: - Вот колдуны тоже не плохо живут, безбожники разные... Но Осип тотчас возражает: - Колдун грамотен не живет, грамота колдуну не ко двору... И рассказывает мне: - Вот, погляди, послушай: жил в нашей волости бобылек один, Тушкой звали, захудящий мужичонко, пустой; жил - пером, туда-сюда, куда ветер дует, а - ни работник, ни бездельник! Вот пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал года с два срока, а после вдруг объявился в новом виде: волосья - до плеч, на голове - скуфеечка, на корпусе рыженькая ряска чёртовой кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые! Чего ж не покаяться, а особливо - бабам? И пошло дело на лад: Тушка сыт, Тушка пьян, Тушка бабами через меру доволен... Каменщик сердито перебивает: - Да разве в том дело, что сыт да пьян? - В чём ино? - Дело - в слове! - Ну, в слова его я не вникал,- словами я и сам преизбыточно богат... - Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем,- обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан. - Я - не спорю,- примирительно заявляет Осип.- Это вот я всё Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска... - По иным дорогам и в острог попадают... - Редко ли! - соглашается Осип.- Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть... Он всегда немножко поддразнивает благочестивых людей - штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это. Его отношение к людям вообще неуловимо. На Ефимушку он смотрит как будто мягче, добрее. Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, сектах, о горе жизни человеческой - любимые беседы его друзей. Поставив стул боком к столу, чтобы спинка стула не мешала горбу,- он спокойно пьет чай, стакан за стаканом, но вдруг настораживается, оглядывая дымную комнату, вслушиваясь в несвязный шум голосов, вскакивает и быстро исчезает. Это значит, что в трактир пришел кто-то, кому Ефимушка должен, а кредиторов у него - добрый десяток, и - так как некоторые бьют его - он бегает от греха. |
