Мой зубы также дали повод для беспокойства, поскольку они были неровными. Из Франции прислали зубного врача, он осмотрел их и нахмурился так же, как месье Ларсенер над моими волосами. Он пытался исправить мои зубы, но я не думаю, что добился многого, и в конце концов бросил свое занятие. Они стали выдаваться чуть-чуть меньше, в результате, по мнению некоторых, моя нижняя губа стала придавать лицу «презрительное» выражение. Я пробовала улыбаться, и хотя при этом обнажались неровные зубы, презрительное выражение лица исчезало.

Я должна была носить корсет, который ненавидела, и привыкать к высоким каблукам, которые мешали бегать по паркету с моими собаками. Когда я думала о расставании с ними, слезы душили меня. Аббат Вермон, утешая меня, говорил, что когда я стану дофиной, у меня будет столько французских собак, сколько я захочу.

Когда приблизилось мое четырнадцатилетие, матушка решила торжественно отпраздновать его, посадив меня на главное место за праздничным столом. Собирался присутствовать весь двор. Это должно было стать одной из проверок того, сумею ли я должным образом держать себя, находясь в центре внимания.

Это не очень тревожило меня. Я не выносила только занятий. Поэтому без какого-либо смущения встречала гостей и танцевала, как меня учил Новер. Я знала, что пользуюсь успехом, поскольку даже Кауниц, который пришел не ради развлечения, а исключительно для того, чтобы понаблюдать за мной, отметил это. Мама после рассказала мне, что он сказал: «Эрцгерцогиня будет держаться хорошо, несмотря на свою детскость, если ее никто не испортит». Мама подчеркнула слова «детскость» и «испортит». Я должна быстрее становиться старше, настаивала она. Мне следовало оставить мысль о том, что все будут плясать под мою дудку, очарованные моей улыбкой.

Время шло. Через два месяца, при условии, что все приготовления будут сделаны и все разногласия между французами и австрийцами разрешены, я должна выехать во Францию. Матушка очень беспокоилась. Я была так плохо подготовлена, считала она. Меня вызвали к ней в приемную и сказали, что я буду спать в ее спальне, чтобы она могла уделять мне все свободное время. Эта ближайшая перспектива гораздо больше ужасала меня, чем перспектива начала новой жизни в новой стране, — в этом заключался весь мой характер.

Я все еще храню в памяти, — а сейчас вспоминаю с ностальгией — те дни и вечера, наполненные дискомфортом и опасениями. Большая спальня императрицы была ледяной — все окна открыты для притока свежего воздуха, в комнате плавали снежинки, однако они не так докучали, как пронзительный ветер. Предполагалось, что и у всех нас окна растворены, но в своей комнате я заставляла слуг закрывать их. В спальне моей матери не было такого комфорта. Единственное теплое место было в постели, и иногда я притворялась спящей, когда она склонялась надо мной, стаскивая с моего лица одеяло — единственное, чем я могла защититься от пронизывающего холода. Ледяными пальцами она отводила волосы с моих глаз и очень нежно целовала меня, а я почти забывала, что «сплю»: мне хотелось вскочить и обнять ее.

Только теперь я понимаю, как она беспокоилась обо мне. Мне кажется, что я стала ее любимой дочерью не только потому, что родилась от моего папы, но и потому, что была маленькой, наивной, трудновоспитуемой и… ранимой. Позднее я поняла, что она постоянно думала о моем будущем, и благодарю Бога, что она ушла из жизни, не узнав моей судьбы до конца.

Я не могла постоянно притворяться, что сплю, и поэтому между нами происходили длинные диалоги, или скорее она вела монолог с указаниями, что мне надлежит делать. Вспоминаю один из них:

— Не будь слишком любопытной. Это меня в тебе очень беспокоит. Избегай фамильярностей в общении со слугами.

— Да, мама.

— Месье и мадам де Ноай были назначены королем Франции твоими опекунами.