Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки собственной уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Разумеется, она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как и любой другой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, она знала, что достаточно напрячь память — и людские судьбы, прошедшие перед ней, сами начнут всплывать в памяти.

Прошло, наверное, несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела, полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы или ответчики, иногда адвокаты или прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое она могла вспомнить, ассоциировалось именно с чьим-то лицом. Плачущим или улыбающимся. Хитрым или растерянным. Озлобленным или умиротворенным. Нет, совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло — она практически не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы, конечно, кривить душой с утра и до вечера. Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог его знает по каком поводу, пытавшуюся дать ей взятку. Смешно и страшно. Пришла к ней на прием, сидела в кабинете, что-то сбивчиво то ли причитала, то ли рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Кстати, странно, бабулька была аккуратненькая, но вся «поношенная», а платочек — белоснежно-чистый и совсем новенький. Почему память удерживает такие мелочи? Достала старушка платочек, положила на стол, еще раз перекрестилась, развернула и, как-то по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула ей две трешки. «Двадцать процентов пенсии, — сразу подумала Нина Николаевна. — Господи, нищета-то какая!» И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку ей в голову не пришло. Но даже просто отчитать бабульку казалось жестоким. Та все еще кивала головой и причитала: «Возьми, доча, возьми». Ну как ей мораль читать? Того и гляди, со страху помрет. Нина не обладала кротким нравом, но в детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и все-таки раздражение, как могла мягче и сердечнее сказала: «Уберите». Бабулька охнула, перекрестилась и... зарыдала. Нина поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка, и надо быстрее бежать. Кстати, как там Машка, сколько она уже рожает? Три часа. Это — нормально. Еще час можно не волноваться. Так вот, от старушки надо было избавиться быстро и, по возможности, гуманно. И тогда ее осенило! «Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут». Старушка замерла, она, видимо, ждала от судьи чего угодно, но только не такой просьбы. Судья и свечка в церкви — это было выше ее разумения. Но, просидев несколько мгновений как в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и спиной попятилась к двери. Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке. Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала: «Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечек я поставлю, не беспокойся».