Целых двадцать пять лет Сэм не снился тот мужчина в капюшоне. Он превратился всего лишь в тусклое воспоминание, во что‑то такое, что было частью ее детства, вроде позабытых игрушек или старых качелей и укромных уголков, на месте которых теперь стояли дома с аккуратными лужайками. Этот мужчина стал теперь чем‑то таким, что ушло навсегда.

Но он про нее не забыл.

2

Сэм набрала строчку цифр на компьютере и устало откинулась на спинку кресла, на мгновение закрыв глаза. В голове гудело и постукивало, как в пылесосе, шум которого доносился из коридора. Она посмотрела на часы: 18.20, среда, 22 января. Господи, как же летит время! А казалось, что с Рождества прошло всего несколько дней.

Она крутанулась вместе с креслом и уставилась сквозь собственное отражение в оконном стекле на посверкивающие струи дождя, беззвучно падающие из темноты на мгновенно опустевшие улицы Ковент‑Гарден. Казалось, что это самый мокрый дождь на свете, он падает отовсюду, брызжет даже из мостовой, проникает не только под одежду, но и под кожу.

Холодный воздух все время сквозил через окно, дул прямо в шею, она втягивала голову, стараясь загородиться от него, растирала холодные руки. Отопление отключилось, в конторе было холодно. Сэм внимательно изучала цветные рисунки на буклете‑гармошке, стоявшей рядом с экраном дисплея. Один из них изображал пальмы на морском побережье. На другом мужчина и женщина, в роскошных купальных костюмах, с великолепным загаром, выбегали из моря. На третьем рисунке та же женщина надкусывала плитку шоколада, которую держал мужчина.

«Хороший шоколад. „Отверженный“. Такой хочется съесть целиком в одиночку… а если уж поделиться, то с очень хорошим другом».

В этом кабинете были белые стены и черная мебель, а в углу съежилось чахлое зеленое растение, которое не желало цвести, упорно сопротивляясь всем ее усилиям. Она и поливала его, и разговаривала с ним, музыку ему заводила, промывала листья молоком, потом от него несколько дней отвратительно воняло; то придвигала его поближе к окну, то отодвигала подальше, переставляла по всей комнате, в самые неожиданные места, но растение оставалось таким же невзрачным, хотя и не засыхало настолько, чтобы его спокойно можно было выбросить. Оно никогда не имело мало‑мальски привлекательного вида, ради чего его стоило держать. Клэр, с которой она делила этот кабинет, сказала, что это ДОМАШНЕЕ растение, а не КАБИНЕТНОЕ. У Клэр на многие вещи были какие‑то странные взгляды.

Стены кабинета увешаны графиками и небольшими таблицами с записочками и цветными фотографиями, некоторые были сделаны поляроидом. Два письменных стола – ее собственный и Клэр; ее прибран кое‑как, а стол Клэр в идеальном порядке, просто до тошноты стерильный. Клэр неизменно, каждый вечер, прежде чем уйти, тщательно прибиралась на нем с чопорным выражением лица, как бы намекая, что она может и не вернуться обратно.

Сэм слышала, как работающий пылесос приближался по коридору, натужно завывая и глухо постукивая. Она еще крепче зажмурила веки, уже не понимая, то ли ее голова гудит от боли, то ли так надсадно воет пылесос. Дверь открылась, и рев стал нестерпимей в тысячу раз. Еле сдерживая крик, она с опаской посмотрела в дверной проем, не собирается ли Роза войти и начать пылесосить здесь, но тут же улыбнулась – вошел ее босс, Кен Шепперд, и закрыл за собой дверь.

– Привет. Извини, мне следовало бы заглянуть пораньше, но у меня тут было… – Он помахал правой рукой в воздухе, а потом описал пальцами дугу, словно сматывал в клубок бечевку.

– Да все нормально, – сказала она. – Мне только нужно знать, кому ты собираешься дать для окончательной доводки этот вот рекламный ролик шоколада «Отверженный».

– Ты что‑то очень бледная. Чувствуешь себя хорошо?

– Голова немножко болит.