— Красильников и раньше не очень мешал, — заметил Прохоров. — Теперь он непосредственно печью не занимается, а изучает ее прошлую работу.

— Значит, ищет другие лазейки под тебя. Давно хотел с тобой об этом, все не удавалось… Как другу — будь осторожен, Федор Павлиныч! Технология не так уж его интересует… Он тебе фитиля вставит, будь покоен!

Еще недавно Прохоров твердил себе примерно то же самое. Собственные его мысли возвратились к ному, подтвержденные мнением другого, они должны были усилиться от подтверждения. Но Прохоров почувствовал стыд, а не радость. Он вспомнил, как говорили о старшем бухгалтере завода: «Шипит, обжигаясь собственной злобой, как кипятком».

Прохоров вспылил.

— Что ты понимаешь в Красильникове? Одно во всем видишь — фитили, фитили!.. Как бы тебе кто не вставил фитиля, что охаиваешь подряд каждого…

Бухталов изумился и растерялся:

— Это как же надо тебя понимать? Сроду таким не видел…

— Понимай как хочешь, а не болтай чего не надо!

Бухталов попытался спасти положение.

— Не бери на себя так много, Федор Павлиныч… Не прикажешь заткнуть мне рот…

Прохоров возразил, остывая:

— Но могу посоветовать не раскрывать рта!

— Посоветовать можешь, — смущенно признал бухгалтер. — Советовать не возбраняется.

Эта небольшая стычка с Бухталовым чем-то утешила Прохорова. До самого дома он усмехался, вспоминая, каким ошарашенным выглядел бухгалтер. Пустые люди суют нос в их отношения с Красильниковым, нужно прищемлять такие носы, чтоб впредь было неповадно.

Дома его ждала жена.

— Ты сегодня опоздал к обеду, — заметила она недовольно. — Я уже хотела уходить, у меня вечером консультация в техникуме. Хорошо, что позвонили — перенесли на час позднее.

— Не мог, Мариша, важные дела, — оправдывался он, помогая ей накрыть на стол.

Он, сколько мог, подсоблял ей по хозяйству. Она преподавала химию в техникуме, дела было много и помимо дома. Перед экзаменационными сессиями особенно не хватало времени, ему приходилось брать на себя и приготовление еды. С этим он справлялся проще, чем она, — спускался вниз в столовую и набирал, что нравилось душе. До зимней сессии осталось больше месяца, еда пока была своя. Прохоров разлил суп в тарелки, потом положил котлеты, торопливо проглотил одно за другим, не говоря ни слова.

— Какой ты, Федя! — упрекнула его жена. — Тебе все равно, что мой обед, что болтушка из столовой. Ты ведь ел сегодня свой любимый свекольник со свининой.

— Прости, Мариша! — покаянно проговорил Прохоров. — Суп был изумительный, я сразу его заметил. Я только как-то не сообразил.

Мария расхохоталась. Она всегда смеялась, когда он оправдывался. Ее радовало по-детски смущенное лицо мужа. Она привыкла, что он обращает внимание на еду, только когда еда не нравится. Мария мирилась с такой молчаливой похвалой.

— Расскажи, что произошло, — потребовала она, обнимая его. — Что-то тебя расстроило, правда?

Он молча гладил ее волосы. Волосы ее были удивительны, на них заглядывались и мужчины и женщины: длинные и густые, темного золота, очень тяжелые, они складывались из тончайших волосинок, такую волосинку почти невозможно было отделить от других, рука ее еще как-то ощущала, но глаз не охватывал. «Паутинки!»— часто говорил Прохоров, перебирая и встряхивая их. Мария не любила своих волос, с ними была морока. Она мечтала о коротких кудряшках и перманенте, а он и слышать об этом не хотел. Они иногда спорили, но так как он не уступал, приходилось уступать ей.