Вчера и позавчера я встречался с Константином Головиным. Мне удалось выяснить предысторию их теперешних сложных отношений. Вот какова она.

…Однажды (это было месяцев шесть назад) в самый разгар рабочего дня, когда в цехе дела не ладились — на одной печи во время разлива стали сгорел ковш, на другой произошел прогар, на третьей плавка едва не ушла в подину, — диспетчер объявил по радио:

— Константин Иванович! Вас срочно приглашает к телефону директор комбината товарищ Булатов. Повторяю: Константин Иванович, вас срочно приглашает к телефону директор комбината товарищ Булатов.

Шумно было в эту минуту в первом мартене: гудело в печах тысячеградусное пламя, щелкала контроллерами завалочная машина, грозно ревел мощный вентилятор, омывающий рабочую площадку и сталеваров прохладой, мостовой кран, беспрерывно сигналя, бережно нес в длинных клешнях ковш, полный жидкого чугуна, громыхали по рельсам платформы со скраповыми мульдами, мастер что-то сердито выговаривал сталевару. Однако ничто не могло заглушить тревожно-деловой голос диспетчера.

Головин снял рукавицы, свернул их в трубку, положил в карман спецовки, вытер разгоряченное, покрытое крупными каплями пота лицо, озабоченно глянул на пламя, бушующее в печи, потом перевел взгляд на сталевара Локтева и мастера Сергеева:

— Все вам ясно, люди добрые? Еще раз не оскандалитесь?

— Не беспокойтесь, Константин Иванович, ничего не упустим. Все сделаем как надо, — откликнулся мастер, плотный, кряжистый, круглолицый, с волжским выговором, облаченный в спецовку из толстого солдатского сукна. — Одну ногу сломали, другую будем беречь как зеницу ока. Так и передайте директору, если спросит, конечно, что тут у нас и как!

— Ну-ну…

Сказав это, Головин направился к телефону неторопливым шагом. Демонстративно неторопливым — он не хотел показать сталеварам, как его встревожил директорский звонок.

Булатов откликнулся коротким «да», имеющим в его устах массы смысловых оттенков: вопрошал и отвечал, сомневался и соглашался, выражал удивление и сомнение, отчуждение и одобрение, насмешку и восхищение, гнев и радость, отцовское поощрение и начальственный запрет, великодушие друга и ярость противника. Этим искусством — быть многосторонним с помощью самых ограниченных средств — он овладел не так давно, уже после того, как стал во главе комбината. Сейчас Булатов в слово «да», предназначенное для начальника первого мартена, вложил непривычную для себя ласку. Головин, ждавший свирепого разноса, перевел дыхание.

— Велели позвонить, Андрей Андреевич.

— Не велел, а просил. Приказываю я не по телефону, а печатно да еще типографским способом. Пора тебе это знать… Ну как там авария?

— Ликвидировали, Андрей Андреевич. Подчищаем последствия. Скоро встанем в нормальную колею.

— Ладно. Без тебя подчистят. Направляйся прямо сюда, в управление. Без всяких зигзагов. Пожалуйста.

— Иду, Андрей Андреевич!

Головин снял пластмассовый шлем, положил его на пульт управления, сказал мастеру Сергееву, что идет к директору, и покинул цех. Он был в изрядно потрепанной, прожженной в нескольких местах рабочей куртке, в старых, с пузырями на коленях штанах, в грубых, с толстыми подошвами ботинках, с ног до головы покрытый графитовыми блестками. И ничуть не смущался показаться директору в столь неказистом виде. Ничего! Мартен не Дворец культуры.

Секретарша, сидевшая за столом у самой двери директорского кабинета и бдительно, с достоинством его охранявшая, увидев Головина, приветливо заулыбалась, вскочила, распахнула перед ним высокую, светлого дуба, тяжелую дверь.

Головин вошел к директору, высоко неся круглую, коротко подстриженную голову и держась подчеркнуто прямо.