— Так оно и есть. Только что выяснял отношения с Булатовым. Все выложили, что думали друг о друге.

— Да, я знаю. Мне звонил Булатов.

— Уже?.. Ну и стратег!

Воронков изложил все, как оно было на самом деле.

— Не надо было говорить об отставке, — сказал Колесов. — Поставил себя в крайне невыгодное положение и невольно усилил позиции Булатова. Честно говоря, не ждал от тебя капитуляции.

— Никакой капитуляции не было. Я дал Булатову бой.

— Не обольщайся. Ты дал ему в руки сильный козырь. Теперь он доложит министру: Воронков — дезертир. Ты не имел права оставлять поле боя.

— Я и не думал его оставлять. Воюю…

— Без оружия в руках?

— Почему без оружия?

— Да ты пойми: раз добровольно покидаешь комбинат в трудный для него час, ты уже не вояка.

Воронков молча вглядывался близорукими глазами в секретаря горкома и размышлял. Никогда он не считал, что поступает и мыслит лучше всех. Не боялся объявить себя не сведущим в том или ином вопросе. И делал он это с легким сердцем, порой даже смеясь над собой. Так, мол, и так, братцы инженеры! Я попал впросак. Прав оказался товарищ такой-то, честь ему и хвала, а мне стыд и позор. Так поступил он и сейчас. Снял очки, протер кусочком замши, сказал с беззащитной улыбкой, улыбкой доверчивого, простодушного ребенка:

— Пожалуй, Василий Владимирович, я погорячился… Да, это точно!

— Я думаю, тебе надо завтра же ясно и определенно сказать Булатову, что ты остаешься работать.

— Согласен! Буду действовать в таком духе…

На другой день после тяжелого разговора Воронкова с Булатовым я оказался в директорском кабинете. Не по своей инициативе.

Булатов достает из нижнего ящика стола пачку бумаг, перевязанную шпагатом, бросает на стол:

— Полюбуйтесь, дорогой товарищ!

— Что это? — спрашиваю я.

— Письма от моих безвестных недругов. Анонимщики ломают директору ребра, вправляют мозги, шельмуют, клевещут. Желаете послушать какое-нибудь послание, написанное слюною бешеной собаки?

— Ну зачем же, Андрей Андреевич?

— Нет, я прочту! Вы должны знать, как меня оскорбляют.

Булатов наугад выдернул из пачки оранжевый конверт. Извлек из него тетрадочный мелко исписанный листок и без всяких комментариев, скороговоркой, временами глотая слова, прочитал:

— «Неуважаемый директор! Пишет вам один из тех, кого вы оскорбили и унизили. Боюсь напомнить, где и когда это было, — можете отыграться на моей спине. Да, вы человек мстительный. Никому и нигде от вас нет пощады. Пользуетесь властью, данной вам, снимаете головы тем, кто вас хоть как-нибудь покритиковал или чем-то не угодил вашему ндраву. Но недолго вам осталось владычить. Подходит пенсионный возраст…»

— Хватит! — остановил я его. — С какой целью вы демонстрируете этот хлам?

— Гм… Не согласен, дорогой товарищ. Это не просто хлам. Загрязнение политической и нравственной атмосферы комбината ядовитыми испарениями клеветы и надругательства над личностью. — Он слегка пристукнул кулаком. — Я знаю, чья это работа!

— Да?.. Чья же?

— Колесова!

— Ну что вы, Андрей Андреевич! Почему вы так думаете? Какие у вас основания?

— Весь комбинат знает, как ваш воспитанник и преемник относится ко мне. Пример заразительный. Глядя на него, и другие распоясались… Все, кому я наступил на мозоль, так или иначе ущемил, когда этого потребовали интересы дела…

— Я решительно отвергаю ваши подозрения.