— Вы и теперь на это надеетесь?

— Нет, не надеюсь.

— И какой следует вывод? Булатов остался глух к тому, что говорили ему каждый в отдельности — секретарь горкома, председатель горсовета, секретарь парткома комбината, секретарь обкома. Придется убеждать ею хором! Итак, Василий Владимирович, будем готовиться к бюро…

Он появился в затихшей, будто обезлюдевшей, гостинице среди ночи. Галстук съехал набок. Волосы взлохмачены. Лицо выбелено до синевы. Смотрел на меня беспокойными, вроде бы затравленными глазами, но говорил требовательно, даже категорически:

— Потолковать надо, дорогой товарищ!

— О чем? — спросил я как можно спокойнее.

— Обо всем, что клокочет вот здесь! — Он ударил себя в грудь кулаком.

— Стоит ли зря тратить силы? Не лучше ли поберечь их для бюро горкома…

— Там будет особый разговор… Сейчас я хочу потолковать с тобой без протокола, стенограммы и магнитофона. По-дружески. Начистоту…

Рвется в бой. Ну что ж…

Я лежал в кровати с книгой в руках, в одних трусах — ночь была жаркой, душной. Последние слова Булатова заставили меня подняться. Надел пижаму, включил верхний свет, сел на диван, закурил, предложил сигарету гостю. Он резко отодвинул мою руку.

— Ты же знаешь, я не терплю этой гадости!

— И я когда-то не терпел. Вынудили обстоятельства…

— Нет и не будет таких обстоятельств, которые заставили бы меня изменить себе!

— Хорошие слова. Прекрасные… Но ведь ты уже изменил себе. Передо мною не тот Андрей Булатов, которого я когда-то хорошо знал, уважал, любил. Ты предал мое доверие к тебе.

— Вот как! Всего, брат, ждал от тебя, но не такого…

— Я тоже многого не ждал от тебя. Куда подевалось все твое простое, сердечное, человечное?

— Брось мораль читать!

— Без морали нельзя. Когда-то я чуть было не стал таким, как ты. На самом краю пропасти удержался. И потому, побывав в твоей шкуре, имею право так разговаривать с тобой.

Булатов вскочил, затряс перед моим лицом волосатыми кулаками.

— Какая, по-твоему, у меня шкура, черт возьми? Говори!

— Скажу!.. Только ты сядь, пожалуйста… Ты самый умный человек на комбинате. Самый дальновидный. Самый принципиальный. Самый преданный. Больше всех болеешь за комбинат. Единственный. Незаменимый. Таким ты видишь себя. А на самом деле?.. Сиди смирно, иначе разговор не состоится.

— Извини. Пожалуйста…

— Ты по заслугам занял пост директора крупнейшего комбината. И до поры до времени был на должном уровне. А потом? Чем больше ты получал власти, тем бесцеремонней пользовался ею и лениво, неохотно, а иногда с явной досадой прислушивался к мнению других…

— Начало многообещающее. Давай, дорогой товарищ, выговаривайся до конца. Интересно взглянуть на самого себя чужими глазами.

— Мои глаза не чужие. Я, может быть, в большем ответе за тебя, чем ты сам за себя. Потому-то я и непримирим к твоим недостаткам.

— Правильно рассуждаешь, как и положено секретарю обкома. Продолжай! И не сердись на реплики. Без них в моем положении не обойдешься. Да и тебе они необходимы: разжигают неприязнь к Булатову…

— Ты сознательно или бессознательно поставил себя над коллективом трудящихся и присваивал себе победы, за которые днем и ночью в течение нескольких лет борются семьдесят тысяч человек. Такой поступок, мягко говоря, безнравствен.

— Грабежом это называется, — усмехнулся Булатов.

— Грабителей мы судим.