— Так ты и сказал?

— А чего церемониться!.. Он же мой бывший ученик, как ты знаешь. Высоко взлетел, а для меня остался Андрюхой.

— Ну, и что ты еще ему сказал?

— Все, что накипело. «Я твой первый мастер, Андрюха. Первый твой учитель. Твой друг. И потому имею право раскрыть тебе глаза на самого себя. Смотри, это самое, как бы люди не стали думать и говорить, что ты попал не на свое место!»

— Ну, а он?

— Не ждал от меня таких речей. Взвился, это самое, на дыбы. Ладно, пусть пострадает. Разве Косте было легче, когда над ним свистели розги? Я ему сказал еще и такие слова: «Всю жизнь тебя, Андрюха, учили уважать, любить человека, ценить его достоинства, а ты… чугун, кокс, сталь, прокат да огнеупор заслонили тебе людей».

— Все правильно. Точно!

— И ты, Саня, должен вправить ему мозги.

— Да, Егор Иванович, должен!

После того, как актив закончился, я подошел к Булатову, прямо и резко сказал ему:

— Хороший был бы у вас доклад, Андрей Андреевич, чистый мед, если бы не ложка дегтя.

— Вы насчет чего, дорогой товарищ?

— Вы позволили себе выпад против Константина Головина от имени его мертвого отца. Будь я на месте Константина, я бы вышел на трибуну в конце собрания и сказал: «Вы не имели права выступать от имени моего отца, он не давал вам таких полномочий».

— Для пользы дела вынужден был так сказать.

— Медведь, который хотел согнать с лица мужика муху и хлопнул его по лбу камнем, тоже думал, что действует мужику на пользу…

— Ну, знаете, дорогой товарищ!.. Сравнили! Вы что, против критики и самокритики?

— Ничего-то вы не поняли…

— Понял! Но не принимаю ваших окриков. На кого нападаете, дорогой товарищ? Кого одергиваете? Разве я личные счеты свожу с Константином Головиным? Критикую за плохую работу. От имени министерства, которое назначило меня директором комбината. От имени партии, народа. Вот какое у меня право! И делаю это с чистой совестью…

Продолжать разговор с Булатовым было бессмысленно.

Я вернулся в гостиницу, позвонил в обком, поговорил с Федором Петровичем, поужинал и сел за письменный стол — отчитаться перед самим собой за прожитый день. В дверь постучали. Вошел Колесов и прямо с порога начал:

— Невмоготу перемалывать мысли в одиночку. К вам вот явился. Поговорить. Я прямо-таки взбешен выпадом Булатова против Головина!

— Скажите, Василий Владимирович, в своем конфликте с ним вы считаете себя абсолютно правым?

— Безусловно!

— Почему же в таком случае не обсудить позицию Булатова на бюро горкома?

— Я думал об этом, советовался с рядом товарищей… Не все члены бюро разделяют мою точку зрения.

— И сколько их, не согласных с вами?

— Булатов. И секретарь Октябрьского райкома Левыкин.

— Левыкин считает Булатова во всем правым?

— Нет, не считает… Но он очень уж уважает чины и звания Булатова. Боится, как бы сверху не вступились за него и не обвинили бюро горкома в склоке, в подсиживании директора…

— И эта гнилая позиция Левыкина вынудила вас не ставить на бюро вопрос о непартийном отношении Булатова к постановлениям горсовета, к указаниям горкома?

— Нет, не вынудила… Я не терял надежды, что Булатов одумается.