Долго в эту ночь я не мог уснуть. Все убеждал себя, доказывал, возмущался, спорил сам с собой… Забылся только под утро, когда пошел дождь. Почему-то на рассвете и под дождь слаще всего спится.

На другой день Булатов почувствовал сильное недомогание и вынужден был обратиться к медицине. Врачей он внешне почитал, но в глубине души не верил им. Особенно местным. С большой неохотой отдался им в руки. Обследование показало, что у него не в порядке желчный пузырь. Только и всего. Главный хирург комбинатской поликлиники уверил Булатова, что операция пустяковая. Андрей Андреевич слушал его, кивал, а сам, наверно, думал: «Нет, дорогой товарищ, тебе не придется резать меня. В Москву поеду…»

Истекал предотлетный час, последний час пребывания Булатова на родном комбинате. И вдруг стало ему почему-то страшно, тоскливо — до темноты в глазах, до Холодной испарины на лбу. Чуть не грохнулся на пол там, где стоял, — посреди кабинета. Бледного, с перекошенным лицом, с мутным взглядом, его подхватил Воронков, оказавшийся в кабинете, уложил на диван, расстегнул воротник рубашки, поднес к синим губам стакан с водой.

— Выпейте, Андрей Андреевич.

Отхлебнул с трудом, насилу проглотил, откинул голову назад, закрыл глаза и замер, прислушиваясь к себе. Воронков со стаканом в руках стоял около него.

— Что с вами, Андрей Андреевич? Приступ, да? Какого врача вызвать? Может, «скорую»?

Булатов поспешно открыл глаза, быстро, почему-то шепотом сказал:

— Никаких врачей!.. Пройдет. — Помолчал, виновато, краем рта улыбнулся, вернее — попытался улыбнуться. — Извини, Митя…

Никогда прежде не называл его так Булатов. Что это? Невольная в минуту слабости оговорка? Или запоздалое признание своей неправоты в недавнем ожесточенном споре?

— За что вы просите извинения, Андрей Андреевич? — спросил Воронков.

— Ну как же… Свалился тебе на голову со своими болезнями.

— Что вы! Со всяким может случиться…

— Нет, я не об этом. Не перед тобой бы мне показывать себя таким слабаком. И не тебе бы поддерживать меня, когда я падал…

Воронков смутился, покраснел.

— Не надо сейчас об этом… Лежите спокойно.

— Нет, надо! Когда же, как не теперь, сказать правду? Вчера было рано, завтра будет поздно. В самый раз — сегодня! Прости, Митя! Я часто был несправедлив к тебе. Понимал, что поступаю плохо, но ничего с собой поделать не мог. И не только с тобой был неправ. Виноват и перед Костей Головиным. Так ему и передай. Вот пока и все. Остальное доскажу потом… если, конечно, жив буду…

— Что вы, Андрей Андреевич! Операция пустяковая. Самая заурядная.

— Так-то оно так, конечно, но… всякое бывает. Эх, видит бог, как мне не хочется в Москву!

Воронков глянул на часы.

— Вы, разумеется, сегодня уже не полетите?

— Да, отложим до завтра. Распорядись насчет заказанного билета и всего прочего, пожалуйста…

Впервые слово «пожалуйста» прозвучало по-человечески просто, искренне.

Но и на другой день Булатов не улетел. Немилосердная тоска сжимала сердце. Белый свет был ему не мил. Со дня на день откладывался отъезд. Две недели кряду. Наконец решился — улетел.

На яркий огонек, горевший в нижнем этаже бывшего головинского дома, в угловой комнате с большим итальянским окном, забрел Воронков.

— Ты что это, полуночник, в такое время по гостям шляешься, хозяевам спать не даешь? — спросил я.

— Прошу прощения… Но я не мог не повидать вас. Такое дело…

— Случилось что-нибудь?

— Должно случиться завтра.