Зачем так расщедрилась? Дурак думками богатеет. Понадеялась, что Булатов выделит какой-нибудь угол. Зря старалась. Не выделил!
— Почему? Под каким предлогом?
— Предлогов у начальства невпроворот. Сказал, что не имеет права вне очереди предоставить жилье уборщице за счет тех, кто горит у комбинатского огня, — сталеваров и горновых. И еще добавил, что я должна записаться в общую семитысячную очередь и ждать. Слыхал? Для Булатова я всего-навсего уборщица. Про то, что я дочь погибших в войну рабочих людей, про то, что я жена убитого на фронте солдата, про то, что я сама была и осталась тыловым солдатом, — про все это он забыл или не хотел помнить. Я ему русским языком растолковывала, что Федора весь огонь своей жизни еще в молодости отдала комбинату, да покойному Сенечке, да еще Сенечке живому, а он все равно ничего не понял, не почувствовал. Про огонь, бедолага, талдычит, а сам без единой горячей искорки в душе живет… Ну, чего ты, белоголовый, слушаешь, все слушаешь, тянешь меня за язык, а сам про себя ничего не рассказываешь? Давай говори, что ты и кто?
— В другой раз, Федора, я буду разговорчивее. Сейчас у меня настроение не то…
— Другого раза не будет. Это сегодня на меня что-то нашло, вот я и добрая. Я ведь теперь больше чертыхаюсь, чем разговариваю. Обиду на своего маленького Сеню вымещаю на всех и каждом. Опасная баба. Так что не появляйся на моей дороге.
Мы перемахнули водохранилище и выехали на правый берег. На улице Кирова, миновав центральную лабораторию, я свернул налево и остановился около четырехэтажного здания управления комбината.
— Куда же ты меня привез?
— К вашему месту работы, к главной конторе.
— А мне сейчас она без надобности. С вечера успела убраться. Домой, если колеса твоей колымаги еще крутятся, отвези.
— Где ваш дом?
— Я же тебе говорила: Каменка, Железная улица, седьмой номер. Давай, белоголовый, расщедрись!
— Поехали! — говорю я. — Где наша не пропадала.
Не хочется расставаться с Федорой. Слушал бы и слушал грубоватый, бесхитростный голос. Подлинная жизнь в любом виде хороша. И чем внешне она неказистее, сложнее и труднее, тем больше в ней внутренней правды и, стало быть, красоты.
На большой скорости, с юга на север, проносимся сквозь левобережный город. Улицы без людей и машин. Окна в домах темны. Но комбинатские корпуса полны света. Там днем и ночью, годами, десятилетиями, в течение сорока лет не угасает огонь.
Каменка — один из самых дальних спутников нашего города. Четырнадцатый по счету. И самый, пожалуй, неблагоустроенный. Доживает свой век, обречен на снос, потому и нет в нем ни асфальта, ни тротуаров, ни водопровода, ни сквера, ни рабочего клуба. В первой пятилетке Каменка была казачьей станицей, стоящей на рубеже Европы и Азии. Комбинат в те времена был удален от нее километров на двадцать. Теперь вплотную подошел. Рядом, рукой подать, — песчаные и каменные карьеры, северная сортировочная станция, кладбище магистральных паровозов, камнедробилка, цементный завод, новенький, колоссальных размеров цех антикоррозийных покрытий — комбинат в комбинате. А так называемый шлаковый откос вторгся в жизненное пространство Каменки.
Там, где творится чугун и сталь, непременно появляется и шлак — отходы доменного и мартеновского производства. Чистый наш металл растекся по тысячам заводов СССР, Европы, Америки, Азии, Ближнего Востока, а отходы остались. Постепенно, год за годом, они образовали откос метров в сорок высотой и длиной в несколько километров. Берет он свое начало у разливочных машин, тянется мимо домен, мимо центральной ТЭЦ, мимо новых прокатных цехов и упирается в Каменку, в ее огороды, сады и вот-вот испепелит старые бревенчатые избы.
В первой пятилетке и я кантовал ковши с жидким шлаком в основание этого откоса. |