— Приподнимите меня немного, — шепнул он.

Учитель помог ему с трудом опереться на локоть.

— Джентльмены! — сказал Мак-Кинстри с привычным жестом искалеченной руки, которую затем положил на плечо учителю. — Вы слышали, что я вам сказал минуту тому назад; выслушайте и теперь. Этот молодой человек, которого мы несправедливо обвиняли, говорил правду… все время! Мы можете на него положиться; он заслуживает всякого доверия. Вы, конечно, не можете чувствовать то, что я чувствую, но человек, который будет друг ему, будет другом и мне… Вот и все… и благодарю за участие. А теперь ступайте, молодцы, и оставьте меня с ним.

Мужчины медленно ушли один за другим; некоторые замешкались, чтобы пожать руку учителю, кто с степенным видом, а кто с улыбкой и смущением.

Учитель принимал это выражение примирения от тех самых людей, которые за несколько часов перед тем с такою же искренностью расправились бы с ним по закону Линча, с холодным удивлением. Когда дверь за ними затворилась, он повернулся к Мак-Кинстри. Раненый снова опустился на ложе и с странным удовольствием глядел на свинцовую пулю, которую держал между большим и указательным пальцами.

— Эта пуля, м-р Форд, — сказал он медленным голосом, — не из ружья, которое я вам дал, и пущена не вами.

Он умолк и затем прибавил с прежней, вялой рассеянностью:

— Давно уже ничто не доставляло мне такого… спокойствия.

При том состоянии слабости, в каком находился больной, учитель не решился сообщить ему открытие, сделанное Джонни, и удовольствовался простым пожатием руки, но вслед затем раненый прибавил:

— Эта пуля из револьвера Сета, и эта собака уже убежала отсюда.

— Но что могло заставить его стрелять в вас в такую минуту? — спросил учитель.

— Он рассчитывал, что или я убью вас, и тогда он избавится разом от нас обоих; или же, если бы я не убил вас, то другие вас повесят — что они и намеревались сделать — за то, что вы убили меня! Идея эта пришла ему в голову, когда он услышал, как вы намекнули, что не будете стрелять в меня.

Дрожь убеждения, что Мак-Кинстри отгадал истинную правду, пробежала по учителю. В первую минуту он хотел было подтвердить ее рассказом Джонни, но, при виде усиливающейся у раненого лихорадки, воздержался.

— Не говорите пока об этом, — сказал он поспешно. — С меня довольно, что вы оправдываете меня. Я здесь только затем, чтобы просить вас успокоиться в ожидании прихода доктора… так как вы, кажется, одни в доме, и м-с Мак-Кинстри…

Он умолк в затруднении.

Странное смущение разлилось по лицу раненого.

— Она уехала прежде, нежели это случилось, вследствие разногласия между нею и мной. Вы, может быть, заметили, м-р Форд, что вообще она не очень к вам благоволила. Нет женщины, которая умела бы лучше ходить за ранеными, чем дочь Блена Роулинса, но в таких делах, как дело Кресси, например, мне сдается, м-р Форд, что она… недостаточно спокойна. Так как вы сами спокойны, то можете объяснить все неприятное этим отсутствием спокойствия. Все, что вы услышите от нее или от ее дочери — потому что я беру назад глупость, сказанную мной про то, что вы собираетесь бежать с Кресси, — помните, м-р Форд, что это происходит не от дурного чувства к вам в ней или в Кресси, но только от недостатка спокойствия. Может быть, у меня были свои идеи насчет Кресси и вас, может быть, у вас были наши, а у этого дурака Добни свои, но ни старуха, видите ли, ни Кресси их не разделяли! А почему? Потому что у них нет спокойствия.