Прежнее выражение сонной боли так рельефно выразилось в его красных глазах, что учитель потихоньку прикрыл их своей рукой и попросил его постараться уснуть, что тот в конце концов и сделал, прошептав, что чувствует себя «спокойнее».

Не понимая смысла последних слов Мак-Кинстри, м-р Форд тем не менее испытывал странное чувство одиночества, которым веяло на него от пустых стен покинутого дома. Ветер жалобно завывал вокруг него и казалось, что то стонут какие-то отдаляющиеся и отчаянные голоса. Так сильно было это впечатление, что, когда вошли доктор и брат Мак-Кинстри — учитель все еще стоял у постели больного с ощущением заброшенности и покинутости, которого не могла рассеять успокоительная улыбка доктора.

— Дело идет отлично, — объявил он, прислушиваясь к правильному дыханию спящего. — Советую вам, м-р Форд, уйти, прежде нежели он проснется, а не то он опять станет волновать себя разговорами. Теперь он, право, вне всякой опасности. Покойной ночи! Я заверну к вам в гостиницу, когда поеду домой.

Учитель, все еще оглушенный и удивленный, пошел к двери и вышел в ночной мрак. Ветер еще шумел в деревьях, но удаляющиеся голоса становились все глуше, пока совсем не смолкли.

Снова наступило утро понедельника, и учитель сидел за конторкой в школьном домике с сырым еще листом газеты «Star» в руках, только что вышедшим из станка. Свежее дыхание сосен доносилось в окно и приносило ему отдаленные звуки голосов собиравшейся его паствы, в то время как он читал:

«Виновник подлого насилия в академии Инджиан-Спринга в прошлый четверг, которое по несчастному недоразумению вызвало вмешательство нескольких из наших наиболее граждански настроенных обывателей и привело к пагубному столкновению между м-ром Мак-Кинстри и ученым и почтенным принципалом школы — этот виновник, говорим с сожалением, избежал заслуженного наказания, оставив страну вместе со своими родственниками. Если, как серьезно утверждают, он был также виновен в беспримерном нарушении кодекса приличий, которое на будущее время лишит его даже права искать удовлетворения перед судом чести, то наши сограждане будут довольны, что избавились от неприятной обязанности арестовать его. Те из наших читателей, которым известен благородный характер обоих джентльменов, вынужденных таким образом к поединку, не будут удивлены, узнав, что самое полное об яснение произошло между сторонами, и entente cordiale вполне восстановлено. Пуля, которая играла главную роль в последовавшем объяснении, оказалась из револьвера, из которого выстрелил посторонний зритель, — извлечена из бедра Мак-Кинстри, больной чувствует себя хорошо и подает надежды на скорое выздоровление».

Улыбаясь невольно над таким изложением истории со стороны неподкупной печати, он прочитал следующий параграф, может быть, не с таким уже удовольствием.

«Вениамин Добиньи, эсквайр, который выехал из города в Сакраменто по важному делу, не совсем чуждому его новым интересам в Инджиан-Спринге, вскоре свидится с женой, которая, благодаря его успешному предприятию, может покинуть свою родину и занять подобающее ей высокое место в обществе. Хотя лично неизвестная в Инджиан-Спринге, м-с Добиньи, говорят, красивая и чрезвычайно образованная женщина, и очень жаль, что дела мужа заставляют их покинуть Инджиан-Спринг и избрать своей будущей резиденцией Сакраменто. М-ра Добиньи сопровождает его частный секретарь, Руперт, старший сын г. Фильджи, эсквайра, который был талантливым студентом нашей академии и представляет собою блестящий образец туземного юноши. Мы с удовольствием узнали, что его младший брат быстро поправляется от незначительной раны, полученной на прошлой неделе от неосторожного обращения с огнестрельным оружием».

Учитель, с глазами, устремленными в газету, сидел так долго погруженный в задумчивость, что класс мало-помалу наполнился, и его маленькая паства с удивлением глядела на него, пока он не опомнился.