Я – марионетка без нитей, мои силы на исходе, слов­но их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких-то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?

Слышатся резкие звуки какой-то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно об­рушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеется в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подхо­дит еще ближе, настолько, что щепки дождем падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и ее рука приказывает мне следовать ее примеру. Я повинуюсь. У нее го­раздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов– убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клекоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.

Через несколько часов, когда Кафф вошел на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в не­которой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чем всегда: его занимали только боеприпасы и поврежденные двери.

– Батис, – прервал я его. – Это не чудовища.

– Простите, что?

Я выдержал длинную паузу, потом повторил:

– Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.

– Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы – особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой-то точке расходятся в разные стороны. Я ус­тало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

– Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны оста­новиться. Нужно послать им знак доброй воли.

– Я не желаю вас слушать.

– Мы должны сделать какой-то жест. Может быть, то­гда они поймут, что эта война нас не интересует. – Мной овладело отчаяние. – Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его до­воды опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.

Он не желал меня слушать и встал из-за стола. Я счи­тал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши вра­ги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разум­ного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, мо­ля выслушать меня с пониманием.

– Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы – захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы за­няли ее, построили свое укрепление и держим вооруженный гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? Тут меня против моей во­ли охватило негодование. – Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от за­хватчиков! Не могу!

– Где вы были сегодня после обеда?

Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.