Дело было в том, что теперь Кафф находился в двой­ном кольце осады: снаружи маяка и внутри него. И не то чтобы Батис, Батис Кафф, был не способен понять про­исходящее. Просто у него не было ни желания, ни воз­можности взглянуть на нашу жизнь по-иному. Он по-своему приспособился к обитанию на острове. Кафф обладал примитивными моральными устоями и не был убийцей. Или не хотел им быть. На протяжении этих дней Батис чаще обычного повторял свою историю об итальянце, которого сочли содомитом, или наоборот. И это был не простой анекдот, а обрывок прошлого, о котором я ничего не знал, несчастный случай, непредумышленное убийство, его более или менее осознанные действия, которые превратили его в парию общества.

Возможно, именно так, скрываясь от правосудия, он по­пал на остров. Это меня не волновало. В конце концов, решать вопрос о том, был ли Батис хорошим или дур­ным человеком, я не собирался. На маяк попадали лишь те, кому приходилось от чего-нибудь скрываться, – мой собственный опыт подтверждал это. Оказавшись здесь, Кафф был вынужден найти в этом безумии какой-то смысл и предпочел взять за точку отсчета ночи, а не дни. Он представил противника зверем, увидев в нем только чудовище, не смог понять существовавшего конфликта и встал на путь варварства. Парадокс состоял в том, что его точка зрения сохранялась, несмотря на всю ее ущербность. Борьба за жизнь заставляла забыть обо всем. Ужасная опасность вынуждала нас подождать с об­суждением идей, которые казались Каффу абсурдными. Как только железная логика Батиса укрепилась, каждый новый штурм лишь делал ее несокрушимее. Страх, вну­шаемый омохитхами, был его надежным союзником. Чем ближе они подступали к маяку, тем больше возни­кало аргументов в его пользу. Чем яростнее оказывались атаки, тем меньше сил оставалось на рассуждения о про­тивниках.

Однако я не обязан был следовать за ним. В сущнос­ти, это являлось единственным проявлением свободы моей личности, которое было доступно мне там, на мая­ке. И если бы обстоятельства доказали, что наши про­тивники не были простыми хищниками, порядок жизни, установленный Батисом, взорвался бы с силой, значительно большей, чем та, которую скрывают все ар­сеналы Европы. Это стало ясно немного позднее. А в те дни я видел перед собой только Батиса Каффа, который был не в состоянии рассуждать здраво. Ну кому могло прийти в голову отказываться изменить свою точку зре­ния, когда от нашего взгляда на противника зависели наша жизнь и будущее?

13

Это был самый заурядный день, просто еще один день на маяке. Утро наполнило наши сердца пред­чувствиями. Темно– серые пузатые облака ползли по небу. Каждое из них словно не желало дотрагиваться до своих собратьев, и они образовывали на небе странную мозаику – небосклон от этого казался еще необъятнее. За облаками виднелся розоватый тюль рассветного неба, подсвеченный матовым солнцем. Невидимые руки унес­ли двуствольное ружье с пляжа. Я провел большую часть утра в размышлениях о том, что бы это могло означать. Но ни к какому выводу так и не пришел. Что это было: акт доброй воли или выражение враждебных намерений?

Мне показалось, что на протяжении следующих но­чей активность омохитхов снизилась. Мы их не видели, хотя ощущали их присутствие и слышали, как они шеп­тались между собой. Но когда мы зажигали прожекто­ры, они уходили от борьбы. Самым ярким доказательст­вом изменения в их поведении было то, что Батис за это время не выстрелил ни разу.