Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыѣздно десятки лѣтъ въ деревнѣ, говорила въ немъ только о себѣ, о дѣдушкѣ, очень мало даже о сынѣ и внукахъ, хотя и отмѣчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмѣчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлѣба, овса, сѣна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневникѣ отмѣчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околѣвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже тѣ клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событий у нея въ дневникѣ вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гдѣ бабушка горевала и сѣтовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

«Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищѣ въ усыпальницѣ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

„Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно рѣжущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лѣтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотѣлъ полѣчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тѣмъ лѣчениемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недѣли двѣ Мариенбадския воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болѣзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполнѣ здороваго отца, долговѣчнаго дѣда и долговѣчнаго прадѣда по отцу? Дѣдъ его умеръ слишкомъ семидесяти лѣтъ, а прадѣдъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Дѣдушка его, отецъ моего мужа, Игнатий Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотѣлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желѣзной кочерги вензеля дѣлалъ, пятаки мѣдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерпѣлъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырождение… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Далѣе бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидѣлъ на изысканной пищѣ, но вѣдь про дѣдушку Платона Игнатия Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмѣтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вѣдь не похожъ мой прадѣдушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видѣлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Развѣ художникъ погрѣшилъ? Живопись на портретѣ, дѣйствительно, не отличается особой художественностью.