На этомъ мысли Сухумова о Раисѣ и кончились. До завтрака было еще далеко. Онъ сталъ придумывать, чѣмъ-бы ему заняться. На туалетномъ подзеркальномъ столѣ лежали три тетради дневника бабушки и пачка писемъ къ ней, перевязанныхъ розовой лентой. Онѣ бросались ему въ глаза, но онъ тотчасъ-же сказалъ себѣ мысленно:

— Нѣтъ, не стану ни чего этого читать покуда. Все это только раздражаетъ мои нервы и наводитъ меня на мрачныя мысли.

Онъ убралъ тетради и пачку въ туалетный ящикъ, чтобы онѣ «не мозолили ему глаза». На ночномъ столикѣ лежали двѣ книги: Вундтъ и Гризингеръ.

«И по нервамъ и психикѣ не буду ничего читать покуда, — рѣшилъ онъ и махнулъ рукой. — Чѣмъ-же заняться? — спрашивалъ онъ самъ себя. — Неужели съ утра играть съ управляющимъ въ шашки? Гм… Это даже смѣшно».

Сухумовъ одѣлся и отправился на дворъ, чтобы покататься съ горы. Шелъ снѣгъ и его сметали съ ледяной горы, приготовляя ее для Сухумова. Сухумовъ тотчасъ-же выхватилъ у рабочаго метлу и самъ сталъ сметать снѣгъ.

— Устанете, баринъ, — сказалъ рабочий, улыбаясь и топчась валенками по снѣгу. — Позвольте мнѣ… Я живо…

— Это-то и надо, чтобы я усталъ, — отвѣчалъ Сухумовъ, продолжая разметать снѣгъ. — Устану — поѣмъ въ охотку…

Камердинеръ Полиевктъ вынесъ изъ дома санки и, держа ихъ въ, рукахъ, смотрѣлъ на работу барина.

— Вашъ дяденька, ихъ превосходительство, сенаторъ Петръ Матвѣичъ, дай имъ Богъ царство небесное, на токарномъ станкѣ работали для моциона-то и аппетита, — говорилъ Полиевктъ.

— А вѣдь это мысль! И хорошая мысль! — откликнулся Сухумовъ. — Только гдѣ здѣсь взять токарный станокъ?

— Господи, Боже мой! Да для здоровья-то не грѣхъ и изъ Петербурга выписать.

— Ну, пока выпишешь, пока онъ приѣдетъ, можетъ быть, мы ужъ и сами будемъ собираться уѣзжать въ Петербургъ.

— А преосвященный Амфилохий, такъ тотъ, говорятъ, для моциона-то дрова кололъ и пилилъ ихъ вмѣстѣ съ своимъ служкой, — продолжалъ Полиевктъ.

— Вотъ это еще лучшая мысль. Дрова и пила найдутся. Это я попробую, завтра-же попробую.

Сухумовъ раза четыре скатился съ горы, но скатываться надоѣло и стало скучно. Кучеръ принесъ ему что-то такое завернутое въ газетную бумагу.

— Это что такое? — спросилъ Сухумовъ.

— А вотъ когда къ батюшкѣ изволили ѣздить вмѣстѣ съ докторомъ, такъ вчера положили въ сани — съ тѣхъ поръ и лежало въ саняхъ.

— Боже мой, да вѣдь это вино, — проговорилъ Сухумовъ, взглянувъ на камердинера, все еще стоявшаго на дворѣ. — Я захватилъ его для батюшки въ подарокъ, въ благодарность за принесенный имъ сотовый медъ и забылъ отдать. Такъ и забылъ передать.

— Прикажете, такъ можно послать, — сказалъ камердинеръ.

— Нѣтъ, такъ нельзя… Такъ будетъ неудобно… Получитъ онъ вдругъ мадеру — и удивится: не будетъ знать, почему это… Впрочемъ, можно записку написать и объяснить, — разсуждалъ Сухумовъ, но тутъ въ головѣ его мелькнуло миловидное личико Раисы и ему захотѣлось еще разъ увидать ее, для чего теперь и представлялся прекрасный случай. — Нѣтъ, я самъ свезу священнику вино, поѣду кататься и свезу, — прибавилъ онъ. — Даже сейчасъ поѣду прокатиться передъ завтракомъ и свезу.

И онъ тутъ-же отдалъ конюху приказъ заложить въ сани лошадь, радуясь, что есть возможность поѣздкой къ священнику заполнить все еще остающееся до завтрака время.

Сухумовъ выѣхалъ съ конюхомъ на облучкѣ. Опять на деревнѣ кланяющияся дѣвушки съ ведрами на коромыслахъ, ребятишки съ салазками, дѣвочки-подростки съ маленькими сестренками и братишками за пазухами.