Раиса звонилась. Гусаръ лаялъ. Слышны были шаги босыми ногами. Отворила босая работница въ рубахѣ и кацавейкѣ, накинутой на голову. Раиса юркнула въ прихожую.

— До свиданья… А я заглажу… Помните: заглажу… — донеслись ей вслѣдъ изъ сѣней слова Сухумова.

И онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и почти шатаясь, направился обратно къ своимъ санямъ.

XXXV

Прихавъ домой и пройдя къ себѣ въ кабинетъ, Сухумовъ сѣлъ въ кресло у письменнаго стола и задумался, соображая о томъ, что сейчасъ случилось въ сѣняхъ у священника. Совѣсть корила его. Онъ упрекалъ себя за поцѣлуй Раисы. Это была дерзость!

«И что я наговорилъ этой дѣвушкѣ въ свое оправдание, оставляя ее? — разсуждалъ онъ, повторяя въ умѣ свои слова „заглажу, заглажу“. Вѣдь чтобы загладить дерзость, надо сдѣлать предложение и жениться на ней, если она согласится выйти за меня замужъ. А я этого не только еще не рѣшилъ, но даже и не обсудилъ обстоятельно. — Вѣдь это шагъ въ жизни, большой шагъ, крупный шагъ для меня, хотя Раиса и нравится мнѣ».

— Долгонько вы сегодня загулялись, ваша милость… — проговорилъ Полиевктъ, стоявший въ дверяхъ, — ложитесь-ка скорѣй на покой… Пойдемте въ спаленку и я васъ раздѣну.

— Уходи и ложись спать… Я самъ раздѣнусь, — сказалъ Сухумовъ, какъ-бы очнувшись.

— Зачѣмъ-же вамъ самимъ? На то я есть. Надо будетъ и здѣсь свѣчи загасить. А вы извольте перейти въ спаленку, надѣть халатикъ и туфельки. Тамъ въ спаленкѣ и посидите и помечтаете, пока молочка выпьете на сонъ грядущий.

«А все это вѣдь стаканъ шампанскаго надѣлалъ, котораго я такъ давно не пилъ! — продолжалъ укорять себя Сухумовъ за поцѣлуй, — Вино ударило въ голову, подняло нервы — вотъ и необдуманный поступокъ. Это ничего не значитъ, что я часъ проѣхалъ по морозу… Нервы все равно были подняты вслѣдствие вина, да и сейчасъ они подняты»…

Въ спальнѣ Сухумовъ съ помощью камердинера раздѣлся, надѣлъ халатъ и туфли и сѣлъ въ кресло около бабушкина туалета, который ему замѣнялъ въ этой комнатѣ письменный столъ и гдѣ стояли небольшая чернильница, два бронзовыхъ подсвѣчника, маленькие часы, бьющие четверти часа и лежали письменныя принадлежности. Кабинетъ былъ еще только на Рождествѣ включенъ въ число жилыхъ комнатъ. Сухумовъ не успѣлъ еще привыкнуть къ нему и очень рѣдко сидѣлъ въ немъ. Сегодня ночью онъ зашелъ въ него, чтобы запереть въ письменномъ столѣ бумажникъ съ деньгами, кошелекъ, записную книжку и карманные часы, которые бралъ съ собой къ доктору. Полиевктъ уже не спалъ больше съ Сухумовымъ въ одной комнатѣ на кушеткѣ, какъ было раньше, но застилалъ себѣ постель рядомъ, въ гостиной на диванѣ. Лампа по-прежнему всю ночь горѣла въ спальнѣ.

— А какъ завтра будить васъ прикажете? — спросилъ Полиевктъ. — Неужто опять спозаранку?

— Какъ всегда… Въ восемь часовъ. Разсвѣтетъ и буди… Зачѣмъ исключения? Докторъ прописалъ мнѣ режимъ, по этому режиму я долженъ жить.

— Нѣтъ, я къ тому, что сегодня-то до третьихъ пѣтуховъ ложиться не изволили… Не нудьте себя, коли такъ, ваша милость… — ложитесь въ постельку…

Сухумовъ досадливо махнулъ рукой, дескать: уходи, провались.

— Кудрявыхъ сновидѣний вашей милости желаю… На Василия Великаго, на Новый годъ всегда всякие сны снятся. Что приснится, то и сбудется въ Новомъ году, — проговорилъ камердинеръ, поклонился и вышелъ изъ спальни.

А Сухумовъ продолжалъ сидѣть около туалета бабушки, спиной къ зеркалу. Мысль о сдѣланномъ Раисѣ поцѣлуѣ не давала ему покоя, хотя онъ уже теперь и утѣшалъ себя, что это было въ предѣлахъ флирта, правда очень крайняго флирта, но за послѣднее время легкихъ нравовъ допускаемаго даже и въ болѣе высшемъ обществѣ.