— Книжку поваренную хорошую ей купилъ, — повѣствовалъ докторъ. — Чего не знаетъ, по книжкѣ стряпаетъ… Вѣдь грамотная, слава тебѣ Господи… А вкусъ у ней отъ природы хороший. Но главное, въ чемъ ея достоинство? Сама хорошо поѣсть любитъ, сама сладкоѣшка. А кто самъ хорошо поѣсть любитъ, тотъ и стряпать всегда хорошо будетъ. Это аксиома. Вотъ она у меня какъ раздобрѣла! Купчиха…

Поданъ былъ гусь. Хлопнула вторая бутылка шипучки. Всѣ выпили еще по стаканчику. Акцизный и учитель по прежнему тяготѣли къ водкѣ. Акцизный былъ ужъ совсѣмъ пьянъ и покраснѣлъ вдвое. Передъ гусемъ онъ поднялся изъ-за стола и сталъ провозглашать хозяевамъ дома его многая лѣта. Многая лѣта всѣ подхватили хоромъ. Учитель дирижировалъ вилкой. Сухумовъ, опасаясь за свой желудокъ, боялся сначала ѣсть гуся ночью, а ѣсть хотѣлось. Онъ спросилъ доктора.

— Хронически питаться такими блюдами, разумѣется, вамъ вредно, а разъ-то одинъ, да къ тому предстоитъ еще часовая дорога домой на свѣжемъ морозномъ воздухѣ… Кушайте на здоровье! Никакую свѣжую ѣду хорошо проваренную или прожаренную я не считаю за вредную… Сырого, птомаиннаго, съ зародышами глистовъ — вотъ чего надо остерегаться. А тамъ, гдѣ пища температуру въ восемьдесятъ слишкомъ градусовъ выдержала — все обеззаражено! Благословляю. Не ѣшьте только кислой капусты — газы развиваетъ.

И Сухумовъ началъ кушать гуся.

А учитель Ивановъ въ это время, перемигнувшись съ женой и съ Раисой, встали изъ-за стола и запѣли «Да исправится молитва моя». Трио было хорошее. У Раисы былъ прекрасный контръ-альтъ. Пѣние выходило стройное. Сухумовъ умилялся на Раису.

Около двухъ часовъ ночи гости распростились съ хозяевами и стали уѣзжать домой.

XXXIV

Сухумовъ былъ въ восторгѣ отъ встрѣчи Новаго года въ семьѣ доктора. Никогда еще не приходилось ему встрѣчать Новый годъ въ такомъ обществѣ.

«Какая простота! Какая естественность! — говорилъ онъ себѣ мысленно. — Какие прекрасные цѣлостные люди! Все отъ души… Ничего искусственнаго… И доктора жена — Лукеръя Савишна, не скрывающая своего происхождения изъ крестьянской среды, безъ всякой рисовки вспоминающая свои тяжелые черные труды на помощь голодающимъ… Какая это прелесть! Многия-ли стали-бы это вспоминать, разсказывать при мнѣ, напримѣръ, человѣкѣ „знающемъ ихъ какихъ-нибудь два мѣсяца? Всякая другая бывшая крестьянка, вышедшая замужъ за доктора, за чиновника, старалась бы все это скрыть…“

И Сухумовъ сиялъ отъ удовольствия. Глаза его заблистали прежнимъ здоровымъ блескомъ, на щекахъ выступилъ румянецъ, котораго давно уже не было.

«Восторгъ, восторгъ одинъ!» — повторялъ онъ мысленно, прощаясь съ докторомъ и его женой, усаживаясь въ сани вмѣстѣ съ Раисой, подбиравшей свои юбки, окутывавшей ноги платкомъ и съ веселымъ смѣхомъ кричавшей доктору:

— Прощайте! Прощайте! Приѣзжайте къ намъ кушать заливного поросенка! Дяденька за христославленье въ приходѣ съ четырехъ дворовъ поросятъ получилъ.

И тутъ Сухумову вспомнились прежния встрѣчи Новаго года у покойной матери въ Ниццѣ, у ней-же въ Парижѣ, когда онъ вступалъ въ юношеский возрастъ: чопорность, притворство, слова, смысла которыхъ никто не чувствовалъ, ложь обстановки, угощение, взятое въ долгъ. Припомнилась и встрѣча Новаго года въ Петербургѣ, у вдовы-тетки, урожденной княжны. Тутъ лжи и чопорности было еще больше. Къ ней приѣзжали только за полъ-часа до ужина изъ театра безсемейные, одинокие или вдовые люди, чтобы поздравить ее, чокнуться съ ней бокаломъ шампанскаго и исчезнуть сейчасъ-же послѣ ужина.