|
Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая. Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки, в которые она в конце концов сама начинает верить. Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему ее от несправедливого приговора? Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке - она обожает такие заведения. На террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что должен уехать. - Можно мне остаться? - попросила она. Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы выключили свет и собирались заснуть. - Спишь, Люсьен? - Нет. - Можно с тобой поговорить? - Разумеется. Зажечь свет? - Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила. Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть исповедоваться - от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно, от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические тона. - Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей? - Каких? - Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый. - Да. - Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе за моим столиком. Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю, что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй музыкант увел ее с собой. - Ревнуешь, Люсьен? - Да. - Тебе очень тяжело? - Да. Но это не важно. - Думаешь, я могла бы и воздержаться? - Нет. Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже - ей нужно разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание. Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые опьяняющие часы своей жизни. - Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все? - Да. - Даже если тебе от этого будет больно? - Это мое дело. - Ты на меня сердишься? - Это не твоя вина. - По-твоему, я не такая, как другие? - Да, не такая. - Тогда как же другие устраиваются? В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет - до бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах, поведении. |
