— Ты чего так вспрыгнул? На-ка вот горяченький да и вставай, уголька мне принеси.

Юрка взял блин.

— Чуть не забыл, что завтра пасха, — сказал он.

— Не велик грех для тебя.

— Еще как велик… Еще есть блины?

— Полная тарелка.

Мальчишка выглянул в кухню, радостно закатил глаза и стал торопливо одеваться.

Все подоконники Василиса Андреевна уставила ящиками с помидорной рассадой, которая недавно взошла и жадно топырила свои двулистные всходы к свету. На ночь листики складывались лодочкой, как ладони молящихся мусульман. В углу возле печи стояла ванна с замоченным, похожим на требуху, бельем; не выстиранное накануне, оно было обречено теперь киснуть несколько дней.

— Сегодня бы костры жечь надо, на ночь, — проговорила Василиса Андреевна. — По-старому-то… И до первых чтобы петухов. Да не жгут нынче костров — живо милиция прибежит.

— А что, к кому прибегала?

— К кому же прибегать? Никто не жгет… Отошли костры. И пост великий отошел, видно, правда, что пост не мост, можно и объехать. Круглый год мясоед, — щурясь на жар духовки, говорила Василиса Андреевна.

— Скоро все отойдет, — обжигаясь чаем, заметил Юрка. — Все крашеные яйца, пасха, да и сам бог.

— Ты вот давай угля мне неси, потом будешь философить.

Мальчишка быстро принес ведро угля, схватил сумку и выскочил. Он не любил, чтобы его ждали, лучше он подождет. На завтра у них с Валеркой были намечены кое-какие планы, которые нуждались в уточнении и в которые сегодня следовало посвятить Катю и… может быть… Аркадия.

Катя выходила из дому на пять минут раньше мальчишек. И часто друзья сходились враз, но сегодня Юрка, очевидно, поспешил — никого еще не было. И он остановился на улице, ожидая, что вот-вот на дальнем сугробе мелькнет и вновь пропадет коричневый Катькин платок… Она болела недели две. К простуде примешалось какое-то нервное потрясение: при ней милиция забирала Поршенникову, и та что-то кричала, кого-то упрекала, и это болезненно подействовало на девочку. После суда Поршенникова взяла дочь домой и допускала к ней только Галину Владимировну. Мальчишек она однажды с ругательствами выгнала в шею. И даже позднее, когда Катя наконец поправилась и опять вернулась в школу, и тогда эта женщина запретила им приближаться к ее порогу — вот как она их ненавидела и не скрывала этого, как прежде, — теперь страх ее кончился.

Мальчишки же вызывали Катю свистом.

Вон он, вон мелькнул коричневый платок, и тут же хлопнула калитка — вышел Валерка…

Прямо из школы ребята сбегали на лесозавод, выпросили у вахтерши пять досточек. И теперь, сделав уроки и наигравшись, Юрка сидел на кухне и сбивал каркас новой клетки — у него кто-то стащил одну из двух хлопок. Родители уже улеглись. Аркадия еще не было. А Юрке не терпелось поговорить с братом.

Мальчишка работал, стоя на коленях. Чтобы меньше гремело, он постелил на табуретку телогрейку, и звуки ударов стали мягкими, точно выходящими из подполья. Изредка поднимая голову, Юрка замечал на краю стола плюшку, лениво дотягивался до нее, откусывал, клал на место и, жуя, продолжал стучать. Он объелся сегодня этими плюшками. Вот они, выставив свои обмазанные вареньем финтифлюшки, высятся на тарелках.

Аркадий наконец пришел, но такой усталый, что у Юрки упало сердце. Он хотел говорить с бодрым, радостным человеком. Только такой мог понять его бодрые и радостные мысли, а не раскисший и вялый. И мальчишка решил не заговаривать с братом вообще, если тот сам не начнет.

Аркадий молча поужинал, подмигнул Юрке, удалился к себе в комнату, покопошился там в темноте и бухнулся в постель.