Поляки, которых Пруссия с 1772 года присоединила к себе миллионы, не были мучимы «германизацией», как это происходило столетием позже в Германской империи. Они как само собой разумеющееся могли оставаться поляками, говорить на польском языке и иметь своих польских священников и учителей, они были именно польскими подданными прусского государства, такими же хорошими и желанными подданными, как и все остальные. Это государство было непредвзятым, разумным, практичным и справедливым. До тех пор, пока государству отдавали ему причитающееся, оно со своей стороны давало «каждому свое ".

Это делало государство Пруссия растяжимым практически неограниченно — не только умеющим завоевывать, но также и способным реально вобрать в себя завоеванное и почерпнуть из этого новые силы. Это однако также делало государство Пруссия для его подданных неким особенным образом ненужным, когда оно однажды переставало действовать.

У армии есть государство

Было не только приемлемо, но во многих отношениях приятно стать прусским подданным. Так много порядка, правовой безопасности и свободы совести можно было найти далеко не везде; существовала также определённая гордость. Но это не было неизбежным, обязательным — становиться пруссаком. Пруссаками люди были не от природы, как были ими французы, англичане, немцы или даже баварцы или саксонцы.

Принадлежность к прусскому государству была более чем любая другая сменяемой, и если прусское государство, как сказано, могло накрыть как палаткой любое население, не особенно его беспокоя, то тогда эту палатку можно было снова разобрать без того, чтобы его население восприняло это как катастрофу. Пруссия не была организмом с силами самовосстановления, а она была чудесным образом сконструированной государственной машиной; но именно машиной, сделанной, но не ставшей таковою. И — от этого теперь уж никак не уйти — в основном сделанной посредством развёртывания военной силы и завоевательных войн.

Этим Пруссия разумеется вовсе не выходит за рамки в 18 веке. Все европейские государства были тогда военными государствами, все вели завоевательные войны, и если они при этом имели успех, то это приносило им славу. Однако Пруссия подняла всё это на новую высоту. Прусское государство Фридриха Вильгельма I., короля–солдата, было малым государством с армией великой державы; а его сын Фридрих, которого уже его современники называли Великим, с безрассудной отвагой так применил эту армию, что тогдашняя Европа иногда даже отказывалась верить своим ушам и глазам.

Однако следует, пожалуй, согласиться с тем, что это не было чистым произволом, что у этого были свои причины. Следует только лишь взглянуть на карту. Королевство Пруссия, самопровозглашенное в 1701 году, едва ли заслуживало титула королевства. Оно состояло из шести или семи несвязанных меж собой областей, двух больших, Бранденбурга и Восточной Пруссии, на Востоке, едва ли полудюжины малых на Западе Германии. Оно как раз было предопределено на объединение и завершение своих земель, оно должно было стать большим, чтобы вообще смочь существовать.

Тем не менее прусский милитаризм даже для тогдашней Европы был уже зловещим. «У всех государств есть армия, Пруссия же — это армия, у которой есть государство», — писал Мирабо в восьмидесятых годах 18 века, и в определённом смысле это так, или во всяком случае кажется, что это так. Прусская армия в отношении к прусской территории и к численности прусского население была несоразмерно велика, и Пруссия могла бы пожалуй представиться путешественнику одним большим гарнизоном или большим полевым лагерем.

В другом же смысле это не соответствует истине. Прусская армия никогда не «владела» прусским государством, она никогда не сделала ни малейшей попытки править им или определять его политику. Она была самой дисциплинированной армией мира: военный путч в Пруссии всегда был немыслим.