Тем не менее, к открытой войне этот разрыв до сих пор ещё не привёл, и провалы периода Мао также не предотвратили того, что Китай в конце стал сильнее, чем был в начале. Несмотря на громадные кровопускания, Китай остался самым многочисленным народом Земли. Внутриполитический беспорядок не предотвратил прирост внешнеполитической силы, и все ошибочные планирования не остановили прогресс экономики.

Великие люди могут быть несчастьем общества, однако великие народы переживают великих людей. Хотя люди и делают историю, но история — это лишь преходящее.

(1976)

Если бы оригинала ещё раз не оказалось на месте, то триумф достался бы имитации.

Для моего поколения Черчилль был еще постоянным спутником нашей жизни, постоянно в заголовках газет, всегда современным и неизменно крайне интересным и спорным — любимым, ненавидимым, вызывающим восхищение или страх, как едва ли какой другой политик того времени. Равнодушным он не оставлял никого; это было невозможно — не быть очарованным Уинстоном Леонардом Спенсером Черчиллем. Всё же сегодня стало трудным — рассказывать молодым немцам о Черчилле, делать понятными его своеобразное величие и его силу очарования, даже лишь для того, чтобы они им заинтересовались.

И это не потому, как возможно могли бы подумать ещё сорок лет назад, что в двух мировых войнах он был врагом Германского Рейха и уничтожил его во Второй мировой вместе с Рузвельтом и Сталиным. С Германским Рейхом обеих мировых войн большинство нынешних немцев не имеет ведь ничего общего, патриотические предубеждения по отношению к его великим противникам присущи лишь немногим — наоборот: если сегодняшние молодые немцы вообще делают усилие, чтобы изучить Вторую мировую войну и обдумать её, то многие из них при этом сердцем полностью на стороне союзников. Я не могу сожалеть об этом, поскольку я был ведь сам тогда на английской стороне, немецкое вызывало у меня отвращение из–за Гитлера, и я могу лишь радоваться, что впоследствии снова нашел себя в согласии с моими немецкими соотечественниками, хотя естественно это порой кажется странным.

Несмотря на то, что признанию заслуг Черчилля в Германии едва ли более стоит на пути патриотическое предубеждение, у меня, когда я говорю о нём, есть отчётливое ощущение того, что меня собственно никто не желает слушать. Прочие великие люди столетия всё ещё у всех на устах: Ленин и Троцкий, также Мао и Хо Ши–мин, да и сам Гитлер снова возбуждает живой интерес, и я не стану удивляться, если в скором времени даже поднимется волна интереса к Муссолини — но Черчилль?

Черчилль необычно отдалён, он стал почти что недоступным пониманию. Как будто бы он принадлежал вовсе не к нашему столетию, но к далёкой героической эпохе с совершенно иными идеалами и масштабами. Он был аристократом и империалистом — оба слова сегодня ругательные. Прежде всего, он был героем войны, а война ведь — по меньшей мере для нас здесь, в тени атомной бомбы — превратилась в табу. О войне и о героях войны мы не желаем больше вовсе ничего слышать. Нам нет больше до неё дела. «До Черчилля нам нет больше дела» — это то чувство отторжения, сопротивление, которое я отчётливо ощущаю, когда я хочу говорить о Черчилле, и я должен пытаться стать готовым к такому повороту.

Как я поступаю? Я мог бы уклониться и сказать: Вы ошибаетесь, Черчилль был совершенно другим. Тем самым я не стал бы лгать. Действительно существует Черчилль иной, чем легенда о герое, он был гораздо больше, чем политик и герой войны. К примеру, он был писателем, лауреатом Нобелевской премии по литературе, и получил он её в самом деле за свои достижения. Черчилль был даже большим писателем, и это не только так, как Бисмарк и де Голль, у которых всё, что они писали совершенно без литературного тщеславия для документирования событий, неминуемо и так сказать по недосмотру попадало в большую прозу — нет: Черчилль был наряду с политической деятельностью честолюбивым, профессиональным писателем, он оставил после себя огромное собрание художественных произведений, по объёму не меньше, чем например собрание произведений его точного современника Томаса Манна.