В доме стояла гробовая тишина и, кроме мест, освещенных пожаром, там царил непроницаемый мрак. Мрак скрыл многие вещи, но мерцающее пламя выявило другие. Труп ребенка, почти надвое раскроенный ударом сабли, лежал прямо в столовой, а поверх его тела, словно пытаясь защитить его, лежала его мать, Хэрриет Камерон. Хэрриет Камерон, что она здесь делала? Комиссар уставился на нее остекленевшим взглядом. Ведь она никогда не ходила на его вечеринки, — чересчур щепетильна. Хэрриет Камерон. Это был сон — отвратительный кошмар. Ему следовало пробудиться. Это, наконец, наступила белая горячка! Он больше никогда не прикоснется к спиртному. Ему следует переделать себя (оставить наркотики, женщин, выпивку). Перевернуть эту страницу. Господи! Что же это?.. Голова без тела! Голова капитана Вордла, ухмыляющаяся ему — белые зубы сверкают в мерцающей свете, выпученные остекленевшие глаза смотрят в упор на него… а безголовое тело в ало-золотой форме растянулось в ярде за ней…

В безмолвных разгромленных комнатах, где плясали черные тени и мерцали отблески огня, обитали мертвецы. В каждой комнате были кровь и тела, тела… Окоченевшие холодные тела женщин и детей, погибших с открытыми ртами и широко раскрытыми от ужаса глазами. Казалось, их рты продолжали кричать, а в мертвых глазах застыл ужас. Пожилые, верные, любящие няни, отдавшие жизни, пытаясь защитить своих питомцев.

Мужчины, темные и белые, на лицах которых застыли ярость и жажда крови.

Комиссару казалось, что их глаза в упор смотрят на него, а их рты что-то беззвучно ему говорят. Он вышел из дома, чтобы избавиться от них, но они были и здесь. Конечно же, это был сон! Вот почему было так тихо, вот почему ничего не двигалось, кроме мерцающих огней и теней. Но три звука он слышал ясно: треск огня, звук своих собственных шагов и свое собственное прерывистое дыхание!

Опаленная трава газона и опавшие листья шелестели под его ногами и он споткнулся обо что-то, что когда-то было госпожой Гарденен-Смит. Грабители сняли с нее всю одежду и непристойность ее дородного тела, вытащенного из кустов жасмина, в которых она пыталась спрятаться, показалась ему безумно комичной, и он пронзительно громко расхохотался, считая что бренди вызвал в его мозгу столь неуместный образ госпожи Гарденен-Смит, лежащей голой на его газоне.

Но при звуках этого дикого истерического хохота, наконец, что-то пошевелилось.

Это были три неловкие крадущиеся тени — гиены, привлеченные запахом мертвечины, отведав огня, убежали в тень через газон. От этого зрелища, как и от звука собственного смеха, комиссара прошиб холодный пот, и он, упав на колени возле обнаженного трупа, дотронулся рукой до холодной плоти. Нет, это был не сон. Это было на самом деле. Они все были мертвы. Он поднялся на ноги и, шатаясь, стоял и прислушивался. Но ночь и сад, и темный дом были безмолвны, как свежая могила. Был слышен лишь шорох ночного ветра, треск пламени да его собственное хриплое дыхание. В мире живых не осталось никого, кроме него, Конвея Бартона, комиссара Лунджора.

От этой мысли леденящий ужас схватил его за горло, словно из темноты появилась зловещая рука и стала его душить. Крыша одного из дальних помещений для прислуги внезапно рухнула, взметнув язык пламени и сноп искр, и огонь начал затухать. Свет гаснет, и когда его совсем не будет, он, Конвей, останется один в темноте, один с безмолвными, окоченевшими, разлагающимися мертвецами и крадущимися гиенами. Он громко закричал, зовя Измаила, Ишана, Букса, Винтер, Алекса, но ему ответило только эхо.

Огонь стал еще слабее, и он, спотыкаясь, воя и визжа, побежал. Он упал, зацепившись за тело, лежавшее вниз лицом перед черной дырой ворот, и почувствовал, что его рука коснулась другого трупа, лежащего в темноте; он снова поднялся на ноги и с воплями побежал по дороге, ведущей в безмолвный, покинутый военный городок.