— Ешьте на здоровье! — говорит Ума, ставя перед гостем ароматное жаркое.

— Вкусно пахнет? Или неудачи отбили аппетит? Кичи-Калайчи оглядел своего знакомого. На улице, пожалуй, и не признал бы: осунулся, стал вроде старше.

— Читал твое письмо в газете. Зачем так резко? Даже с перехлестом, сказал бы…

Хасан поперхнулся, тихо положил возле тарелки кусок хлеба:

— Так получилось… Можно закурить?

— Вот как, уже и этому научился! Возьми с полки сигареты.

— Спасибо, у меня свои… С такой жизни всему научишься.

— И дурному?

— А я до того дошел, что не разбираю, где хорошее, где плохое. Белый свет не мил! А ночь придет — совсем могила!

— Не обобщай, сынок… впрочем, молодым всегда кажется, что природа очень чутко отзывается на их радости и горе. А я вот заметил: удача чаще приходит в самый пасмурный, невзрачный день.

— Вот и я пришел, когда совсем стемнело… на небе и на душе. Теперь осознал: у меня в голове не мозг, а солома, которой чарыки набивают!

— Я бы сказал по-иному: твоя голова похожа на сыр — как известно, сыр сам для себя червей делает…

— Все пропало, отец. Помните, когда первый раз встретились, я возмущался, почему сводки ГАИ в газетах печатают, а имена отцов, требующих за дочь калым, — никогда не увидишь. Ну, теперь увидели, а каков результат? Говорят, Бусрав-Саид грозится подать на меня в суд за клевету. Дочь в горы к родственникам увез. Все я разрушил, своими собственными руками, лучше бы обе отсохли!

— Поторопился ты, сынок! На войне можно победить в несколько месяцев, а вот культурно победить, изменить взгляды людей, значит, — за короткий срок нельзя.

— Теперь-то, почтенный Кичи-Калайчи, и я поумнел, да поздно. Все погубил… — гость спрятал пылающее лицо в кожаную кепку.

— Последняя надежда уходит вместе с жизнью! Ты же пришел ко мне. Значит…

— Просто чтоб душу отвести. Вы — единственный человек, понимающий, что я натворил.

— Ну, положим… А мать, что она?

— Плачет, старая. Не в ее силах было остановить, не в ее средствах исправить. Только страдает из-за меня.

— Нет хуже поздних сожалений. Ладно, попробуем переупрямить Бусрав-Саида. Есть за ним один должок, завтра я напомню кое-что твоему будущему тестю. Одно запомни: ты — мой племянник.

— Ох, Кичи-Калайчи! Если даже усыновите меня — трех тысяч все равно нет, не было и вряд ли будут.

3

Снова открылась дверь, и Ума принесла на ярком подносе две кружки кроваво-красного чаю, собрала тарелки.

— Спасибо, дочка, вкусное блюдо. Правда, Хасан? — спросил старик.

Гость вздрогнул, посмотрел на Уму:

— Да, да. Очень. Здравствуйте!..

— Да мы уже здоровались, — улыбнулась девушка, посмотрела недоуменно на Кичи-Калайчи. Тот незаметно показал глазами на дверь, и Ума поспешила выйти,

— Пей чай и слушай. Напиши Бусрав-Саиду. Только честно. Извинись перед отцом Меседу. Ведь ты сам писал заметку?

— Точно такая же была в «Правде». Там один слесарь из Азербайджана прямо называл этот разорительный обычай пороком нашего времени. Извиниться-то я могу. Только вот как быть, если калым потребует?

— Кто? Бусрав-Саид? Не-ет, он не так-то уж прост, чтобы после критики в газете настаивать на том, за что его всенародно судили… А теперь иди. Спокойной ночи не обещаю, придется тебе провести ее за столом. Или ты уже поднаторел на письмах?

— Зачем вы так… дядя? — Хасан отер лицо кепкой.