«Мустанг» был поставлен на неделю в мастерскую для ремонта. «Дворники» и окно с водительской стороны нуждались в замене. Водительская дверца была помята и водительское сиденье сдвинуто. Неважно, как хорошо будет вычищена обивка сиденья, все равно останутся следы красного на швах.

Я не знала, оставить ли мне машину. Владеть ею было, как владеть породистой беговой лошадью — красиво и приятно, но дорого содержать. Несомненно, машина спасла мне жизнь, но я боялась, что каждый раз, садясь за руль, я буду видеть Крошку, начинающего свой фатальный забег, с отведенным назад кулаком.

Гаса выписали из больницы через два дня. Мелани поискала в местных агенствах и нашла для него новую компаньонку. Женщина помогала по хозяйству, готовила еду, делала покупки и покидала дом вечером, отправляясь к собственной семье. Гас выгнал ее через две недели.

Следующая компаньонка удержалась до сих пор, хотя Генри не раз слышал перебранку из-за изгороди.

Через неделю после гибели Крошки машина Генри была найдена в шести кварталах от мексиканской границы. Все отпечатки были стерты, но в багажнике были заперты картины общей стоимостью почти на миллион долларов. Солане, очевидно, не хотелось оставлять такие ценности, но она не могла бы исчезнуть, имея полный багажник украденных произведений искусства.

Одним счастливым последствием ее исчезновения было то, что она не явилась в суд в день слушания по запретительному постановлению. Дело было закрыто, но мне до сих пор нужно было постановление судьи, чтобы получить назад свои пистолеты.

В глубине души я знала, что не кончила с ней, также, как и она со мной. Я была виновата в смерти ее единственного ребенка, и я должна была заплатить за это.

Пока что я сказала себе, что нет повода беспокоиться. Соланы не было, а если она вернется, то вернется, и тогда я буду с ней разбираться. Я оставила это дело за плечами. Это было сделано, сделано, сделано. Я не могла изменить того, что произошло, и не могла сдаться эмоциям, которые текли, как подводное течение, под спокойной поверхностью, которую я являла миру. Генри обо всем догадывался. Он тактично выспрашивал, как я переживаю смерть Крошки, советуя, что мне будет лучше «с кем-нибудь поговорить».

— Я не хочу ни с кем разговаривать. Я сделала то, что должна была. Он не должен был на меня нападать. Он не должен был ударять кулаком по стеклу. Это был его выбор. Я сделала свой. Ничего особенного. Это не первый парень, которого я убила.

— Ну, это свежее освещение.

— Генри, я ценю твое беспокойство, но оно не по адресу.

Я понимала, что отвечаю резковато и раздраженно, но чувствовала себя нормально. По крайней мере, я так говорила ему и любому, кто спрашивал. Несмотря на храброе лицо, которое я носила, я проживала свои дни в страхе, на таком глубоком уровне, что я его едва замечала.

Мне хотелось завершения. Мне нужно было связать все оборванные концы. До тех пор, пока она где-то существовала, я не чувствовала себя в безопасности. Я боялась. Была напугана.

Позже я поняла, что испытывала форму пост-травматического стресса, но тогда, все что я знала, это сколько мне нужно работать чтобы победить свое беспокойство.

У меня не было аппетита. Я засыпала без проблем, но просыпалась в 4 утра, и все. Я не могла сосредоточиться. Я боялась толпы и пугалась громких звуков. В конце каждого дня я была без сил, от того, что все время приходилось держать себя в руках.

Страх, как и любую сильную эмоцию, трудно спрятать. Большая часть моей энергии была посвещена отрицанию его существования.

Единственное облегчение приносила пробежка ранним утром. Я жаждала движения. Мне нравилось ощущение полета над землей. Мне нужно было вспотеть и задохнуться. Если болели ноги и горели легкие — еще лучше. Было что-то осязаемое в спокойствии, которое приходило после пробежки.