Вдохновленный пафосом русской революции, двдцатипятилетний Марсель Боди приехал в Петроград и создал там группу французских коммунистов в изгнании. Вместе с Виктором Сержом, который стал его другом, Боди начал работать в аппарате Зиновьева, тогда еще «только» диктатора Петрограда, а потом вместе с ним перешел в Коминтерн, где редактировал журнал «Коммунистический Интернационал». Зиновьев же отправил Боди в Норвегию — в советскую миссию: связи, знание нескольких языков, коммунистическая восторженность вкупе с хладнокровием и быстрой сообразительностью делали Боди незаменимым на этом поприще, тем паче при крайнем дефиците дипломатических кадров у новых хозяев России. Имея статус второго секретаря, Боди был фактически личным помощником Сурица, который пользовался в Москве куда меньшим доверием, чем его помощник-француз. Одно то, что Боди был «кадром» Зиновьева, повергало Коллонтай в ужас: даже здесь, стало быть, она оставалась под жестким контролем. Просто из одной клетки переместилась в другую. Прочный альянс Боди с Кобецким (они вместе работали у Зиновьева) предвещал с неизбежностью: замок на этой клетке будет особенно прочным.

Боди не скрывал первейшую цель своего визита — уговорить Коллонтай обосноваться в столице, а не в горах. Это было подано как дань неизбежному протоколу. Но она-то понимала, что протокол существует для дипломатов, — стало быть, не для нее. И что, находясь в Хольменколлене, она просто затрудняет контроль над собой. Партийная дисциплина и страх победили женскую гордость. Через несколько дней Коллонтай переместилась в пансион рядом с советским представительством. Ее покои составляли спальня и крохотная гостиная («салон»), где она могла принимать посетителей. Первыми пришли старые друзья: вдова создателя Норвежской рабочей партии мадам Грепп и Мартин Транмель, который был в то время секретарем этой партии и членом руководства Центрального объединения норвежских профсоюзов.

До революции, следуя Ленину, Коллонтай высмеивала своих друзей — социалистов и социал-демократов — за их стремление к мирному пути постепенных реформ, за «игру в парламентаризм», за вхождение в «буржуазные правительства». Теперь «ренегаты» стали влиятельными в своих странах людьми (министрами, депутатами, руководителями крупных общественных объединений), они беззлобно вспоминали ее обличительный пафос и были готовы сотрудничать — ради общей пользы и прежней дружбы. Но она все еще была «никто» и сотрудничать — в деловом смысле — ни с кем не могла.

Никаких известий из Москвы не было, хотя зарплату — невесть за какую работу — ей исправно платили. Сохранив резиденцию в Христиании, Коллонтай, прихватив Марию Ипатьевну, вернулась в Хольменколлен. Только перо было спасением от тоски, безысходности и отчаяния. Она работала, не разгибая спины, вернувшись к любимым темам, так накладывавшимся «теоретически» на ее личную «практику». Здесь за рекордно короткий срок — возможно, как раз потому, что хотелось забыться, — она написала самую знаменитую из своих книг «Любовь пчел трудовых», переведенную вскоре на много языков мира.

Работа над книгой уже подходила к концу, когда Боди примчался с радостной вестью: пришла шифровка от заместителя наркома иностранных дел Литвинова — Сурицу разрешалось «интегрировать» Коллонтай в персонал советского представительства на правах советника. Запоздалое разрешение, да притом выраженное в столь унизительной форме, побуждало гордо отказаться от милости, свалившейся вдруг на нее. Но Боди горячо убеждал этого не делать. Суриц, говорил он, вот-вот уедет, и тогда Коллонтай займет его место. Боди, как она убедилась, обладал богатой и точной информацией, но про предстоящий отъезд Сурица знала «вся Христиания».