Бертлеф поднял бокал:

— Друзья мои, отведайте этого вина. У него вкус прошлого. Отведайте его, и пусть вам покажется, будто вы высасываете из длинной мозговой кости одно давно забытое лето. Я хотел бы с помощью тоста соединить прошлое с настоящим, и солнце двадцать второго года с солнцем этой минуты. И солнце это — Ружена, простая девушка, даже не ведающая, что она королева. Она сияет на фоне этого курорта, словно драгоценный камень на платье нищего. Она здесь словно луна на блеклом дневном небосводе. Она здесь словно бабочка, порхающая на снегу.

Оператор с трудом заставил себя рассмеяться:

— Не перехлестываете ли вы, шеф?

— Нет, не перехлестываю,— сказал Бертлеф и повернулся к оператору. Это кажется только вам, потому что вы всегда живете ниже уровня всего сущего, вы горькая трава, вы антропоморфный уксус! Вы полны кислот, которые булькают в вас, точно в сосуде алхимика! Вы отдали бы жизнь за то, чтобы обнаружить вокруг себя мерзость, какую носите внутри себя! Только так вы можете ненадолго почувствовать какое-то согласие между собой и миром. Ибо мир, который прекрасен, страшен для вас, он мучит вас и постоянно исторгает вас из своей среды. До чего невыносимо: грязь под ногтями и красивая женщина рядом! А потому сначала надо облить женщину грязью, а уж потом радоваться ее присутствию. Это так, господа! Я рад, что вы прячете руки под стол, вероятно, я был прав, когда говорил о ваших ногтях.

— А я кладу на ваше пижонство, я же не шут вроде вас, при белом воротничке и галстуке,— отрубил оператор.

— Ваши грязные ногти и рваный свитер не являют собою ничего нового под солнцем,— сказал Бертлеф.— Когда-то очень давно один киникийский философ хвастливо прогуливался по Афинам в рваном плаще, стремясь вызвать у всех восхищение своим равнодушием к условностям. Сократ, встретив его, сказал: «Сквозь дыру в твоем плаще я вижу твое тщеславие». И ваша грязь, господа, самодовольна, а ваше самодовольство грязно.

Ружена не могла опомниться от дурманящей неожиданности. Человек, которого она знала лишь мельком как пациента, пришел к ней на помощь, словно упал с небес. Она была околдована изысканной естественностью его поведения и той жесткой уверенностью, с какой он сразил дерзость оператора.

— Я вижу, вы утратили дар речи,— сказал Бертлеф оператору после недолгой паузы,— но поверьте, я вовсе не хотел вас оскорбить. Я почитатель спокойствия, а не распрей, и ежели меня слишком увлекло красноречие, прошу извинения. Я хочу лишь, чтобы вы испробовали это вино и выпили со мной за Ружену, ради которой я и пришел сюда.

Бертлеф снова поднял бокал, но никто не присоединился к нему.

— Пан трактирщик,— сказал Бертлеф,— выпейте же вы с нами!

— Такое вино я завсегда готов,— сказал трактирщик, взял с соседнего стола пустой бокал и наполнил его.— Пан Бертлеф толк в винах знает. Он уж давненько учуял мой подвал, точно ласточка, что чует свое гнездо издали.

Бертлеф рассмеялся довольным смехом польщенного человека.

— Так выпьете с нами за Ружену? — сказал он.

— За Ружену? — спросил трактирщик.

— Да, за Ружену! — Бертлеф взглядом указал на свою соседку.— Надеюсь, она нравится вам так же, как и мне?

— С вами, пан Бертлеф, бывают только красивые женщины. Мне и глядеть не надо на барышню: раз сидит рядом с вами — значит, точно красивая.

Бертлеф снова рассмеялся довольным смехом, трактирщик смеялся вместе с ним, и, к удивлению всех, присоединилась к ним и Камила, которую с самого начала забавлял приход Бертлефа. Этот смех был неожиданным, но при этом странно и необъяснимо заразительным. К Камиле из галантной солидарности присоединился и режиссер, к режиссеру — его помощник и, наконец, даже Ружена, нырнувшая в этот многоголосый смех, будто в блаженное объятие.