— Это липа,— указала учительница на пожелтевшее раскидистое дерево.

Якуб оглядел детей. Все они были в синих курточках и красных шапочках и выглядели родными братьями. Он присмотрелся к их лицам, и ему показалось, что не только одеждой, но и лицами они похожи друг на друга. По крайней мере у семерых из них он обнаружил приметно большие носы и широкие губы. Они были похожи на доктора Шкрету.

Он вспомнил носатого ребенка хозяев трактира. Неужто евгеническая мечта Шкреты была не только игрой фантазии? Неужто в этом крае и вправду родятся дети великого отца Шкреты?

Якубу стало смешно. Все эти дети выглядят одинаково, потому что все дети на свете похожи друг на друга. Но потом снова мелькнула мысль: а что, если доктор Шкрета и вправду осуществляет свой удивительный проект? И почему не могут осуществляться удивительные проекты?

— А там что, дети?

— Береза! — ответил маленький Шкрета; да, это был вылитый Шкрета; у него был не только большой нос, но и очечки, и носовой выговор, делающий речь друга Якуба столь трогательно смешной.

— Молодец, Ольдржих! — сказала учительница.

Якубу представилось, что через десять, двадцать лет эту страну будут населять тысячи Шкрет. И вновь его охватило странное чувство, что он жил в своем отечестве и не знал, что в нем творится. Жил, как говорится, в эпицентре всех свершений. Переживал каждое актуальное событие. Вмешивался в политику, едва не лишился из-за нее жизни, и пусть потом был вышвырнут в никуда, все равно не переставал мучиться ее проблемами.

Он всегда считал, что слушает сердце, стучащее в груди страны. Но кто знает, что он, собственно, слышал! Сердце ли это было? Не был ли это старый будильник, что отсчитывал совершенно ложное время? Не являлись ли все эти политические схватки лишь блуждающими огоньками, призванными отвлечь его от того, что было действительно важным?

Учительница повела детей дальше по широкой аллее парка, а Якуб чувствовал, как образ красивой женщины все больше овладевает им. Воспоминание об этой красавице вновь и вновь рождало в нем неотвязный вопрос: а что, если он жил совсем в ином мире, чем полагал? Что, если он видел все в превратном свете? Что, если красота значит больше, чем правда, и что, если в самом деле ангел принес два дня назад Бертлефу георгин?

— А там что? — услышал он голос учительницы.

И маленький очкарик Шкрета ответил:

— Клен.

Ружена, вбегая по лестнице, старалась не оглядываться. Она захлопнула за собой дверь своего отделения и сразу же пошла в раздевалку. Надела на голое тело халат курортной сестры и облегченно вздохнула. Стычка с Франтишеком растревожила ее, но при этом странным образом и успокоила. Она чувствовала, что теперь они оба, и Франтишек и Клима, чужие ей и далекие.

Она вышла из кабины в зал, где на кушетках вдоль стен лежали после купания женщины.

За столиком у двери сидела тридцатипятилетняя.

— Ну что, разрешили? — холодно спросила она.

— Да. Спасибо тебе,— сказала Ружена, уже подавая новой пациентке ключ и большую простыню.

Как только тридцатипятилетняя отошла, приоткрылась дверь, и протиснулась голова Франтишека.

— Неправда, что это только твое дело. Это нас обоих касается. Мое решение тоже важно!

— Прошу тебя, сгинь! — зашипела она.— Это женское отделение, мужчинам здесь делать нечего! Уходи сию же минуту, не то я прикажу тебя вывести!

Франтишек весь пылал от возбуждения, а угроза Ружены и вовсе так взбесила его, что он вошел в зал и захлопнул за собой дверь.

— Мне плевать, что ты сделаешь! Мне совершенно плевать! — кричал он.

— Я тебе говорю: мотай сию же минуту!

— Я вывел вас на чистую воду! Этот мужик все обстряпал! Трубач! За всем этим сплошная туфта и блат! Он провернул это дельце у доктора, потому что они вчера играли вместе! Но я все вижу, я не дам убить моего ребенка! Я отец, и мое слово тоже кое-что значит.