|
Так далеко уйти мне не удалось. Когда меня схватили, я бросил сверток, и они даже не ста-ли его искать, во всяком случае, насколько я видел. Пока меня поднимали в воздух, я думал: ей не следует находиться в таком виде, завернутой в ткань. Ее нужно спрятать в деревьях. Должно быть, меня изнасиловали на корабле, потому что путешествия в Константинополь я не помню. Я не помню, чтобы мне было холодно, страшно, чтобы меня насиловали или мне хотелось есть. Здесь я впервые узнал подробности изнасилования – среди зловонного жира, ссор и руга-тельств по поводу испорченного ягненка. Я ощутил чудовищную, невыносимую беспомощность. Омерзительные люди, безбожники, противоестественные люди. Я заревел на купца в тюрбане, как зверь, и получил сильный удар в ухо, сбивший меня с ног. Я лежал и продолжал смотреть на него со всем презрением, какое только смог вложить в свой взгляд. Я не поднялся, даже когда он пнул меня ногой. Говорить я отказался. Он перекинул меня через плечо и понес прочь, протащив через заполненный людьми двор мимо удивительных вонючих верблюдов, ослов и куч грязи в гавань, где ждали корабли, прово-лок по сходням и засунул в трюм корабля. Здесь тоже было грязно, воняло гашишем, шебуршились корабельные крысы. Меня броси-ли на подстилку из грубой ткани. Я снова осмотрелся в поисках выхода, но увидел только лест-ницу, по которой мы спустились, а сверху раздавалось слишком много мужских голосов. Когда корабль отплыл, было еще темно. Через час мне стало так плохо, что хотелось только умереть. Я свернулся на полу и старался по возможности не двигаться, с головой спрятавшись под мягкой липшей к телу тканью старой туники. Я спал как можно дольше. Когда я проснулся, рядом стоял старик. На нем была одежда другого стиля, не такая, на мой взгляд, страшная, как у турков в тюрбанах, а в глазах читалось сочувствие. Он наклонился ко мне. Он заговорил на новом языке, необычно мелодичном и приятном, но я его не понимал. Чей-то голос сказал ему по-гречески, что я немой, ничего не соображаю и мычу, как скоти-на. Впору еще раз посмеяться, но мне было слишком плохо. Тот же самый грек сказал старику, что я не поцарапан и не ранен. Мне назначили высокую цену. Старик сделал пренебрежительный жест, покачал головой и завел новую песню на своем языке. Он дотронулся до меня руками и ласково упросил подняться. Через дверь он вывел меня в маленькую комнату, всю обитую красным шелком. Остаток путешествия я провел в этой комнате, за исключением одной ночи. В ту ночь – не могу сказать, в начале или в конце путешествия – я проснулся и обнаружил, что он спит рядом со мной, старик, никогда ко мне не прикасавшийся, за исключением тех случаев, когда хотел погладить меня или успокоить; я вышел, поднялся по лестнице и долго стоял там, глядя на звез-ды. Мы пришвартовались в порту, и со скал в гавань, где под декоративными арками сводча-тых галерей горели факелы, скатывался вниз город, полный темных сине-черных зданий с купо-лообразными крышами и колоколен. Все это зрелище, цивилизованное побережье, казалось мне вполне реальным и привлека-тельным, но мне не приходило в голову, что можно спрыгнуть с корабля и обрести свободу. Под арками проходили люди. В ближайшей ко мне арке стоял мужчина в необычной форме, с боль-шим широким мечом, болтающимся на бедре, он стоял на страже, прислонившись к разветв-ляющейся подточенной колонне, чудесным образом вырезанной так, что она походила на дерево – она поддерживала стену монастыря, напоминавшую руины дворца, в которых грубо прорыли канал для прохода кораблей. После этой первой увиденной мельком, но запомнившейся мне картины я особенно не смотрел на берег. Я смотрел на небо и его придворных – мифические создания, навеки запечат-ленные во всемогущих и непостижимых звездах. Ночь за ними была черной, как чернила, а сами они до того походили на драгоценные камни, что мне вспомнились старые стихи, даже звуки гимна, исполняемого исключительно мужчинами. |
