|
Ее глаза походили на два опала, и хотя она медленно, почти сонно моргала, она даже не вздрогнула. Я закончил воевать с ее хрупкими одеждами. Я разорвал завязки ее юбки, спихнул ее вниз и обнаружил, что под юбками она восхитительно, прелестно голая, как я и предполагал. Я поня-тия не имел, что находится под юбками порядочной женщины в плане преград. У нее не было ничего, кроме маленького золотого гнезда волос, сбившихся в пушок под слегка округлым живо-тиком, и влажного блеска на внутренней стороне бедер. Я сразу понял, что она оказывает мне любезность. Ее вряд ли можно было назвать беспо-мощной. А вид поблескивающих от влаги ног чуть не свел меня с ума. Я устремился в нее, изу-мившись тому, какая она маленькая, как она съеживается, потому что не очень привыкла и ей было немного больно. Я энергично ее отделывал, приходя в восторг от ее румянца. Я удерживал над ней свое тело с помощью правой руки, потому что никак не мог отпустить ее запястья. Она металась и вертелась, ее золотые локоны выбились из прически, украшенной жемчугом и лентами, она вся взмокла, порозовела и блестела, как внутренняя поверхность выгнутой раковины. Наконец я больше не мог сдерживаться, и, когда я уже собирался выбиться из ритма, она испустила по-следний вздох. Я выдохся одновременно с ней, и мы закачались вместе, она закрыла глаза, по-краснела, как кровь, как будто умирает, и в последнем припадке затрясла головой, а потом рас-слабилась. Я перекатился через нее и закрыл лицо руками, как будто ожидал пощечину. Я услышал ее смешок, и неожиданно она действительно дала мне увесистую пощечину, которая пришлась по рукам. Ерунда. Я сделал вид, что плачу от стыда. – Посмотри, во что ты превратил мое прекрасное платье, гнусный сатирчик, затаившийся конквистадор! Ах ты подлый, скороспелый ребенок!" Я почувствовал, что она встала с кровати. Я услышал, как она одевается. Она напевала про себя. – И что подумает об этом твой господин, Амадео? – спросила она. Я убрал руки и осмот-релся, гадая, откуда исходит ее голос. Она одевалась за раскрашенным деревянным экраном – парижский сувенир, вспомнил я, подаренный одним из ее любимых французских поэтов. Она вскоре появилась, одетая так же блистательно, как и прежде, в бледно-зеленое весеннее платье, расшитое полевыми цветами. Благодаря крошечными желтым и розовым бутонам, аккуратно вышитым плотной нитью на новом корсаже и длинных юбках из тафты, она казалась мне рай-ским садом. – Ну, скажи мне, что скажет твой великий господин, когда обнаружит, что его маленький любовник – настоящий лесной бог? – Любовник? – поразился я. Она была очень ласковой. Она села и начала расчесывать спутанные волосы. Она не кра-силась, и наши игры не запятнали ее красоту, а волосы окутывали ее великолепным золотым капюшоном. У нее был гладкий высокий лоб. – Тебя создал Ботичелли, – прошептал я. Я часто говорил ей об этом, потому что она дей-ствительно напоминала его красавиц. Все так считали, и ей не раз дарили маленькие копии кар-тин прославленного флорентинца. Я подумал об этом, подумал о Венеции и мире, в котором живу. Я подумал о ней, курти-занке, принимающей эти чистые, но сладострастные картины с видом святой. До меня долетело эхо слов, услышанных давным-давно, когда я стоял на коленях перед лицом древней блистательной красоты и считал, что достиг вершины, и мне сказали, что я дол-жен взяться за кисть и рисовать только то, что «изображает божий мир». Я не испытывал ника-кого смятения чувств, только невероятную смесь настроений, наблюдая, как она заново заплета-ет волосы, вплетает в них тонкие нити с жемчугами и бледно-зеленые ленты, расшитые теми же симпатичными цветочками, что украшали ее наряд. Полуприкрытая корсажем грудь покраснела. Мне захотелось сорвать его еще раз. – Красавица Бьянка, с чего ты взяла, что я – его любовник? – Это все знают, – прошептала она. |
