|
Конечно, по сравнению со снежной северной страной, где я ро-дился, венецианская зима представлялась мне мягкой, но, тем не менее, она оставалась зимой, гнетущей и сырой, и хотя город очищали свежайшие ветра, он казался негостеприимным и не-естественно тихим. Безграничное небо исчезало в густом тумане. Холодом веяло даже от кам-ней, как от ледяных глыб. На спускавшейся к воде лестнице я сел, не обращая внимания, что она зверски вымокла, и расплакался. Чему меня все это научило? Это образование дало мне почувствовать себя ужасно искушенным. Но тепла мне оно не принесло, постоянного тепла, и одиночество мучило меня сильнее, чем чувство вины, чем чув-ство того, что меня прокляли. Казалось, оно даже заменило мне то, старое чувство. Я очень боялся оказаться в полном одиночестве. Сидя на лестнице, глядя на редкие звезды, плывущие над крышами домов, я чув-ствовал, насколько ужасно будет потерять одновременно моего господина и чувство вины, быть изгнанным туда, где некому любить меня или проклинать, заблудиться и, спотыкаясь, идти по миру, где моими спутниками будут просто люди, эти мальчики и эти девушки, английский лорд с кинжалом и даже моя любимая Бьянка. К ней домой я и пошел. Я залез к ней под кровать, как бывало в прошлом, и не хотел вы-ходить. Она принимала целую стаю англичан, но, к счастью, моего медноволосого любовника сре-ди них не было, он, несомненно, все еще выпутывался из своих перьев, и я решил – ладно, если мой красавчик лорд Гарлек и появиться, он не рискнет позориться перед соотечественниками и строить из себя дурака. Она вошла в спальню, очаровательная в своем фиолетовом шелковом платье, с бесценным ожерельем из сияющего жемчуга вокруг шеи. Она встала на колени и про-сунула ко мне голову. – Амадео, ну что с тобой случилось? Я никогда не искал ее милостей. Насколько я знаю, никто этого не делал. Но в моей харак-терной подростковой лихорадке самым логичным мне показалось взять ее силой. Я выбрался из-под кровати, пошел к дверям и захлопнул их, чтобы нас не побеспокоил шум остальных гостей. Когда я обернулся, она стояла на полу на коленях и смотрела на меня, сдвинув золотые брови, приоткрыв мягкие персиковые губы с выражением смутного удивления, которое я нашел очаровательным. Мне хотелось раздавить ее своей страстью, но не сильно, конечно, понимая при этом, что потом она снова станет прежней, как если бы прекрасная ваза, разбитая на куски, могла бы сложиться в прежний сосуд из мельчайших частиц и осколков, восстановив свою красу и даже приобрести новый, более утонченный блеск. Я потянул ее за руки и бросил на кровать. Впечатляющий предмет мебели – великолепная, взбитая, каждый знал, что она спит в ней одна. Изголовье украшали огромные позолоченные лебеди и колонны, поднимающиеся к пологу, расписанному танцующими нимфами. Ее прозрачные занавески были сотканы из золотых нитей. Ничего зимнего, как в красной бархатной постели моего господина, здесь не присутствовало. Я наклонила и поцеловал ее, зверея от неподвижного, хладнокровного взгляда ее пронзи-тельных красивых глаз. Я сжал ее запястья и, положив ее правую руку на левую, схватил обе ее ладони одной рукой, чтобы иметь возможность разорвать ее изящное платье. Я рвал его береж-но, чтобы все крошечные жемчужные пуговицы полетели в сторону, обнажая ее корсет, под ко-торым виднелись планки из китового уса и кружева. Я разломал его, как плотную скорлупу. У нее оказалась маленькая свежая грудь, слишком нежная и девичья для борделя, где пышные формы были в порядке вещей. Тем не менее, я намеревался помародерствовать. Я напел ей какую-то песенку и услышал ее вздох. Я спикировал на нее, все еще прочно сжимая ее запя-стья, быстро и энергично поцеловал по очереди ее соски и отстранился. Я весело похлопал ее по груди справа налево, пока она не порозовела. Ее лицо покраснело, она не переставала хмурить свои золотые брови, отчего на гладком белом лбу появились несколько неуместные морщинки. |
