|
Их было невозможно бояться. Я отдавался распятию с удовольствием. Их настойчивые пальцы даже не позволяли мне закрывать глаза. Они гладили мои веки и заставляли меня смотреть. Они проводили по моему телу мягкими толстыми кисточками. Они втирали во всю мою кожу масла. Они всасывали, как нектар, пламенный сок, снова и снова вытекавший из моего тела, пока я не крикнул, что у меня его больше не осталось, что, впрочем, успеха это не принесло. Чтобы в шутку поддразнить меня, они начали вести счет моим «маленьким смертям», потом меня перевернули, связали, а я моментально погрузился в восторженный сон. Проснулся я, не думая ни о времени, ни о заботах. В ноздри мне ударил густой дым трубки. Я принял ее и втянул дым в себя, смакуя знакомый мрачный запах гашиша. Я оставался там четыре ночи. Домой меня опять доставили во сне. На сей раз я проснулся без сил, раздетый, едва прикрытый тонкой рваной кремовой шел-ковой рубашкой. Я лежал на кушетке, принесенной прямо из борделя, но находился в студии моего господина, он сидел неподалеку и, видимо, рисовал мой портрет на маленьком мольберте, от которого отрывался только для того, чтобы метнуть на меня взгляд. Я спросил, сколько времени и какая сейчас ночь. Он не ответил. – И ты так злишься, что мне понравилось? – спросил я. – Я сказал, лежи спокойно, – ответил он. Я откинулся на подушки, замерзший, внезапно обиженный, возможно, одинокий, мечтая, как ребенок, укрыться в его руках. Наступило утро, и он ушел, так ничего и не сказав. Картина была блистательным шедевром непристойности. Я лежал в позе спящего, заброшенный а берег реки, своеобразный фавн, а надо мной стоял высокий пастух, сам господин, в сутане священника. Окружавший нас лес был густым, живым, с шелушащимися стволами и гроздьями пыльных листьев. Вода в ручье была нарисована так реалистично, что казалась мокрой на ощупь, а мой собственный персонаж выглядел простодушным, погруженным в глубокий сон, рот естественным образом полуоткрыт, брови нахмурены, видимо, под впечатлением от неспокойных видений. Я в ярости бросил ее на пол, надеясь размазать все краски. Почему он ничего не сказал? Зачем он навязал мне эти уроки, которые поставили между нами стену? Почему он злится на меня только за то, что я выполняю его указания? Интересно, не проверку ли моей невинности он устроил этими борделями, неуже-ли его наставления получать удовольствие – одно сплошное вранье? Я сел за его стол, взял перо и нацарапал ему записку: Ты здесь господин. Ты должен все знать. Невыносимо иметь господином того, кто не умеет управлять. Либо покажи мне путь, пастух, либо клади свой посох. Дело в том, что я чувствовал себя полностью вымотанным от удовольствий, пьянства, из-вращения всех моих чувств, и, к тому же, одиноким, только ради того, чтобы быть с ним, ради его руководства, его доброты, чтобы он убедил меня, что я принадлежу ему. Но он ушел. Я от-правился на поиски приключений. Я провел целый день в тавернах, пил, играл в карты, наме-ренно обольщал хорошеньких девушек, ведя честную игру, чтобы держать их при себе во время разнообразных азартных игр. Затем, с наступлением темноты, я ответил на авансы пьяного англичанина, бледного вес-нушчатого дворянина из числа старейших родов Франции и Англии, именовавшегося графом Гарлеком, путешествовавшего по Италии, чтобы посмотреть великие чудеса, полностью опья-ненного ее многочисленными прелестями, включая содомию в странной стране. Естественно, он считал меня красивым мальчиком. А кто так не считал? Он и сам был да-леко не урод. Даже бледные веснушки обладали своеобразной прелестью, особенно при таких безудержно медных волосах. Он отвел меня в покои своего великолепного палаццо, где держал слишком много прислу-ги, и занялся со мной любовью. Это было отнюдь недурно. Мне понравилась его невинность и неловкость. У него были чудесные голубые глаза, светлые и круглые, а также удивительно ши-рокие мускулистые руки и изнеженная, но восхитительно колючая оранжевая борода. |
