|
Он писал мне стихи по-латыни и по-французски и очаровательно их декламировал. Через пару часов игры в варвара-завоевателя он сообщил, что хочет, чтобы я оказался сверху. И это мне очень даже понравилось. Так мы потом и играли, я был солдатом-победителем, а он – жерт-вой на поле боя, иногда я легко хлестал его сложенным вдвое ремнем, от чего нас обоих бросало в жаркий пот. Время от времени он умолял меня признаться, кто я такой на самом деле и где он сможет меня найти, а я, конечно, отказывал. Я оставался с ним три ночи, болтая о загадочных английских островах, читая ему вслух итальянские стихи, иногда даже играл ему на мандолине и пел все нежные любовные песни, какие помнил. Он научил меня изрядному количеству грубых, дворовых выражений английского языка и захотел забрать меня к себе домой. Ему придется прийти в чувство, сказал он; ему придется вернуться к своим обязанностям, к своим поместьям, к своей ненавистной порочной жене-шотландке, изменнице, чей отец был убийцей, и к своему невинному малышу, в чьем отцовстве которого он уверен благодаря его оранжевым кудрям, очень похожим на его собственные. Он будет содержать меня в Лондоне, в прекрасном доме, подаренном ему его величеством, королем Генрихом Восьмым. Он не может без меня жить, каждый из Гарлеков всегда получал все, что хочет, и у меня нет другого выхода, только подчиниться. Если я – сын могущественного вельможи, то я должен в этом признаться, и он справится с этим осложнением. Кстати, не нена-вижу ли я своего отца? Его отец – мерзавец. Все Гарлеки – мерзавцы, и были такими со времен Эдуарда Исповедника. Мы должны ускользнуть из Венеции сегодня же ночью. – Ты не знаешь ни Венецию, ни ее дворянство, – доброжелательно сказал я. – Подумай. Стоит попробовать – и тебя разрежут на кусочки. Теперь я чувствовал, что он довольно молод. Так как каждый мужчина взрослее меня ка-зался мне старым, я раньше об это не задумывался. Ему не могло быть больше двадцати пяти лет. А также он был не в своем уме. Он подскочил на кровати, от чего взметнулись его кустистые медные волосы, выхватил свой кинжал, великолепный итальянский стилет и уставился сверху вниз на мое обращенное к нему лицо. – Ради тебя я способен на убийство, – гордо и доверительно сказал он на венецианском диалекте. Потом он вонзил кинжал в подушку, и из нее полетели перья. – Я и тебя убью. Перья взлетели к его лицу. – И что у тебя останется? – спросил я. За его спиной раздался треск. Я был уверен, что за окном, за запертыми деревянными ставнями, кто-то есть, хотя мы и находились на высоте трех этажей над Гранд-каналом. Я сказал ему. Он мне поверил. – Я родом из семьи зверских убийц, – соврал я. – Если ты попробуешь вывезти меня отсю-да, они будут преследовать тебя до конца света; они по камню разберут твои замки, разрубят те-бя надвое, отрежут тебе язык и половые органы, завернут их в бархат и отошлют твоему королю. Так что уймись. – Ах ты хитрый, дерзкий дьяволенок, – сказал он, – у тебя вид ангела, а держишься ты, как мошенник из таверны, с твоим-то певучим сладким мужским голосом. – Да, я такой, – радостно сказал я. Я встал, поспешно оделся, предупредил его, чтобы он пока что меня не убивал, поскольку я вернусь, как только смогу, так как мое место – исключительно рядом с ним, наспех поцеловал его и направился к двери. Он вертелся в постели, все еще крепко сжимая кинжал в руке; на его морковного цвета го-лову, на плечи и бороду осели перья. У него был опасный вид. Я потерял счет ночам своего от-сутствия. Я не мог найти открытую церковь. К обществу я не стремился. Было темно и холодно. Вечерний звон уже отзвонили. Конечно, по сравнению со снежной северной страной, где я ро-дился, венецианская зима представлялась мне мягкой, но, тем не менее, она оставалась зимой, гнетущей и сырой, и хотя город очищали свежайшие ветра, он казался негостеприимным и не-естественно тихим. |
