|
Я опустился на каменный пол. Мне стало плохо. Им пришлось увести меня из церкви. На меня нахлынули шумные звуки площади, как буд-то я спустился к некоем чудовищной развязке. Я хотел сказать моим друзьям, что они не винова-ты, что это все равно неизбежно случилось бы. Мальчики разволновались. Я не смог ничего объяснить. Ошеломленный, весь в поту, я без-вольно лежал, прислонясь к колонне, и слушал, как мне по-гречески объясняют, что, помимо этой церкви, я сегодня видел много всего остального. Почему же она так меня напугала? Да, она старинная, да, она византийская, в Венеции вообще много византийского. – Наши корабли веками торгуют с Византией. Мы – морская империя. Я старался воспринять их слова. Но, несмотря на боль, мне стало ясно, что это место не создано специально мне в осужде-ние. Меня вывели оттуда с такой же легкостью, что и привели. Окружавшие меня мальчики с приятными голосами и ласковыми руками, протягивающие мне вино и фрукты, чтобы я попра-вился, не ждали со стороны этого меня какой-то ужасной угрозы. Повернувшись налево, я заметил набережные, гавань. Я побежал прямо к ней, как громом пораженный от вида деревянных кораблей. Они стояли на якоре по четыре-пять в ряд, но за ни-ми возвышалось самое большое чудо: громадные галеоны из широкого раздувшегося дерева, их паруса раздувались от ветра, а грациозные весла рассекали воду – они выплывали в море. Взад-вперед двигались суда – огромные деревянные барки на опасном, близком расстоянии друг от друга, проскальзывая в пасть Венеции или выскальзывая из нее, а тем временем остальные корабли, не менее изящные и невероятные, стояли на якоре, извергая обильные потоки товаров. Мои товарищи отвели меня, спотыкающегося на ходу, к Арсеналу, где я успокоился на-блюдением за занятыми своим делом кораблестроителями, обычными людьми. В последующие дни я буду часами болтаться на Арсенале, наблюдая за гениальным процессом постройки кораб-лей человеческими руками – люди строили барки таких размеров, что, по моим понятиям, они неизбежно затонули бы. Периодически, урывками я видел образы ледяных рек, барж и лодок, грубых мужчин, про-вонявших животным жиром и прогорклой кожей. Но и эти последние неровные кусочки зимнего мира, откуда я пришел, погасли. Наверное, если бы я попал не в Венецию, моя повесть была бы другой. За все проведенные в Венеции годы мне никогда не надоедало ходить на Арсенал и наблюдать за строительством кораблей. Я без проблем добивался разрешения войти с помощью нескольких любезных слов и монет и с неизменным восторгом следил, как из гнутых каркасов, изогнутых досок и пронзающих небо мачт сооружают эти фантастические строения. В тот пер-вый день мы промчались по этому чудесному двору в спешке. Мне было достаточно. Да, короче говоря, Венеция, и ничто другое стерло из моих мыслей, по крайней мере на какое-то время, сгустившееся мучительное воспоминание о некоем предыдущем существовании, об определен-ном скоплении истин, с которыми я сталкиваться не хотел. Если бы не Венеция, со мной не было бы моего господина. И месяца не прошло, как он беспристрастно рассказал мне, что мог предложить ему каждый из итальянских городов, как он любил смотреть во Флоренции на поглощенного работой Микеланджело, великого скульптора, как он ездил послушать прекрасных римских учителей. – Но история венецианского искусства насчитывает тысячу лет, – говорил он, поднимая кисть, чтобы расписать огромную, стоявшую перед ним тонкую доску. – Венеция сама по себе – произведение искусства, метрополия, состоящая из невероятных домашних храмов, стоящих бок о бок, как восковые соты, где бесконечный приток нектара осуществляет оживленное, как пчелы, население. Взгляни на наши дворцы, уже одни они – достойное зрелище. По прошествии времени он, как и остальные, стал учить меня истории Венеции, особенно задерживаясь на природе Республики, которая, несмотря на деспотизм своих решений и ярост-ную враждебность к чужакам, тем не менее, оставалась городом «равенства» людей. |
