Он читал город и изучал его язык. Новые слова в английском языке были для него игрой, потому что, понимая слово, он всегда понимал что-то об истории или культуре Англии. Он радовался, когда обычные слова неожиданно образовывались из других слов, которые он знал. Hussy было соединением слов house и wife. Holiday было соединением слов holy и day. Бедлам произошел, как ни странно, от Вифлеема. Goodbye, как ни невероятно, было сокращенным вариантом God be with you. В лондонском Ист-Энде он познакомился с рифмованным сленгом кокни, который поначалу представлял собой большую загадку, так как он не знал, как Хэмпстед может означать «зубы».* Но как только он узнал об опущенном рифмующемся компоненте, ему было очень весело придумывать свои собственные. (Миссис Пайпер была не очень весела, когда он начал называть ужин «трапезой святых»)*.

Спустя долгое время после того, как он узнал правильные значения слов и фраз, которые когда-то ставили его в тупик, в его голове все еще возникали забавные ассоциации вокруг них. Он представлял себе кабинет министров как ряд массивных полок, на которых, словно куклы, были расставлены люди в маскарадных костюмах. Он думал, что виги были названы так из-за их париков, а тори — из-за молодой принцессы Виктории. Он представлял, что Мэрилебон состоит из мрамора и кости, что Белгравия — это земля колоколов и могил, а Челси назван в честь раковин и моря. Профессор Ловелл держал в своей библиотеке полку с книгами Александра Поупа, и целый год Робин думал, что в «Насилии замка» речь идет о блуде с железным болтом, а не о краже волос*.

Он узнал, что фунт стерлингов стоит двадцать шиллингов, а шиллинг — двенадцать пенсов, а о флоринах, крупах и фартингах ему предстоит узнать со временем. Он узнал, что существует множество типов британцев, как и китайцев, и что ирландцы или валлийцы во многом отличаются от англичан. Он узнал, что миссис Пайпер была родом из Шотландии, что делает ее шотландкой, а также объясняет, почему ее акцент, приторный и рокочущий, так отличается от четких, прямых интонаций профессора Ловелла.

Он узнал, что Лондон в 1830 году был городом, который никак не мог определиться, каким он хочет быть. Серебряный город был крупнейшим финансовым центром мира, передовым краем промышленности и технологий. Но его прибыль не делилась поровну. Лондон был городом спектаклей в Ковент-Гардене и балов в Мейфэре, а также кишащих трущоб вокруг Сент-Джайлса. Лондон был городом реформаторов, местом, где Уильям Уилберфорс и Роберт Уэддерберн призывали к отмене рабства; где беспорядки в Спа-Филдс закончились обвинением их лидеров в государственной измене; где оуэниты пытались заставить всех вступить в свои утопические социалистические общины (он все еще не знал, что такое социализм); и где «Оправдание прав женщины» Мэри Уолстонкрафт, опубликованное всего сорок лет назад, вдохновило волны громких, гордых феминисток и суфражисток. Он обнаружил, что в парламенте, в ратушах и на улицах реформаторы всех мастей боролись за душу Лондона, в то время как консервативный, помещичий правящий класс на каждом шагу отбивался от попыток перемен.

Он не понимал этой политической борьбы, не тогда. Он лишь чувствовал, что Лондон, да и вся Англия в целом, сильно разделены в отношении того, чем он был и чем он хотел быть. И он понимал, что за всем этим стоит серебро. Ведь когда радикалы писали об опасностях индустриализации, а консерваторы опровергали это доказательствами бурного роста экономики; когда любая из политических партий говорила о трущобах, жилье, дорогах, транспорте, сельском хозяйстве и производстве; когда кто-либо вообще говорил о будущем Британии и империи, в газетах, памфлетах, журналах и даже молитвенниках всегда звучало слово: серебро, серебро, серебро.