На станке из Эшкира моя мать ткала алое полотно с каймой из затейливого переплетения черного, темно-бордового и желтого цветов. Это будет для него. Мой гнев вспыхнул с новой силой от вида матери, работающей на Эттука в мои последние часы в этом мире. Я чувствовал, что она должна принадлежать исключительно мне, потому что я был уверен, что завтрашний день означал мой конец, и старался до отказа заполнить делами сегодняшний. Ее волосы, когда она работала, были распущены. Они были цвета чернослива, а кожа ее была по-зимнему белой, как теплый снег. Когда я стану воином, по закону племени она должна будет закрывать лицо передо мной, как перед всеми другими мужчинами за исключением мужа. Но пока это еще не было нужно. По обычаям племени она была старой для невесты, она родила меня в двадцать девять лет; но в полусвете палатки она выглядела совсем молоденькой девушкой. Глаза ее были полузакрыты под действием ритмичного шума станка, и только браслеты на руках слабо позванивали, когда она передвигала челнок.

Я долго стоял и наблюдал за ней и не думал, что она меня видит, но вдруг она сказала:

— Я слышала, он охотился, Тувек, мой сын, и принес добычу, которой этой палатке хватит на много дней.

Я ничего не ответил, поэтому она повернулась и стала смотреть на меня своим особым способом, опустив голову и глядя снизу вверх, полусмеясь. Даже когда она стояла и была выше меня, эта ее манера смотреть создавала ощущение, что я возвышаюсь над ней. И когда ее глаза останавливались на мне, они зажигались особым светом, что не было игрой. Когда это случалось, в ее обнаженной до дна душе было видно, что вся ее радость во мне.

— Подойди, — говорила она, протягивая руку, — подойди сюда и дай мне посмотреть на это дитя от плоти моей, подобное богу. Может ли это быть, что я выносила тебя?

И когда я подходил к ней, она опускала руки, легкие, как лепестки, мне на плечи и смеялась надо мной и над своим восхищением мной, пока я не начинал смеяться схоже.

Ни один другой мальчик крарла не потерпел бы такого от своей матери, и поэтому они изобрели для меня несколько дополнительных прозвищ. Начиная с семилетнего возраста мальчик принадлежит отцу. Он во всем ему подражает, ест с мужчинами и спит в палатке для мальчиков, и с пренебрежением относится к женщинам с их стряпней и шитьем. Если женщина прикасается к нему, он стряхивает ее руку, хмурясь, как будто это птичий помет упал на него с неба, если только ему не терпится отправиться в путь между ее бедрами. Но другие женщины были не такие, как Тафра, их костлявые лапы были подобны тискам, не то что легкие руки Тафры, их лица без шайрина, конечно, не были похожи на ее прекрасное лицо, и их затхлый женский запах был зловонным, как кошачий. От Тафры всегда пахло ароматной свежестью, усиливаемой разными благоуханиями. Даже после того, как боров бывал с нею, она оставалась чистой, как ключевая вода.

— Ах, мой сын, — произнесла она сейчас, — мой прекрасный сын. Завтра тебя сделают воином.

Перед ней я не позволил себе даже проглотить комок в горле. Я с легкостью ответил: «Да», как будто не придавал этому никакого значения.

— Нет никого, подобного тебе, — сказала она. Она запустила пальцы в мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские космы. Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество волос притягивали их пальцы, как магнит. Комок в моем горле разрастался; я взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою злость и так облегчить свою боль. Она заметила мой взгляд. — Я готовлю твое воинское одеяние.

Это меня сломило.

— Мама, — сказал я, — может быть, оно мне не понадобится, — и тут же прикусил язык, я был очень собой недоволен.