– Сердитый, что ли? – с заботливостию спросила жена.

– И, матушка, до поры до времени все они сердитые. Иной просто конь, так и ржет и лягает, подойти страшно; а потом пообладится, смотришь, как шелковый, так в езде хорош, что лучшего не надо. Главное только, с какой стороны подойти.

Но городничий встретил по поводу собачки неожиданное и упорное сопротивление со стороны Поченовского: жена антрепренера стоила жены городничего и любила собачку гораздо больше, нежели своего мужа. Тогда театр, или сарай, где давались представления, оказался неблагонадежным со стороны постройки и был запечатан. Товарищ Поченовского отправился с жалобою к губернскому чиновнику, который, узнав о поступке городничего, обещал сослать его в Сибирь. Но дело кончилось тем, что Поченовский, обломав об жену чубук и, с своей стороны, потерпев от нее немалое увечье, вырвал собачонку, которой пришлось так невинно сыграть роль Елены Прекрасной и чуть не погубить Трои, – и представил ее городничему. Но это не все: за свое неповиновение начальству он должен был прибавить к собачонке 500 рублей городничему, 300 рублей архитектору да городничихе купить шаль в 300 рублей. Городничий говорил: «Я бы и простил тебя, да теперь время такое. Не могу, сам видишь, не могу; что станут в народе говорить? Пример будет дурной, послабление. Пеняй на себя, попался сам; не послушал приятеля… самому больно. Кажется, заплакал бы, а делать нечего; пример нужен». После этой сделки театр вдруг оказался безопасным для представлений. В тот же вечер, после спектакля, режиссер пил мертвую вместе с городничим в его же, городничего, доме. После многих тостов провозгласили тост за процветание театра; городничий распростер объятия, и красный, как клюква, Поченовский бросился с чувством к нему на шею. Оба были сильно растроганы, а у городничего даже слезы навернулись на глазах.

– Осип! – сказал он печально, – не грешно ли тебе, до чего довел ты меня! Побойся бога. Ты с старым другом поступил, как с злодеем каким-нибудь. Не ожидал я, брат, этого от тебя. Ведь ты принудил меня над тобою пример сделать. Войди и в мое, братец, положенье. Не пожалел ты обо мне. Право, и мне нелегко. Вот так бы хотел помочь, да нельзя, сам видишь – нельзя было. Грешно тебе, Осип! Дурно, брат, нехорошо!

– Виноват, ваше высокоблагородие! – вымолвил Поченовский.

– Я не сержусь на тебя, – продолжал городничий. – Я это говорю из любви к тебе. Запомни мой совет: не надейся на других и кончай сам всякое недоразуменье. Вот, например, у тебя дело с городовым: с городовым и кончай; это тебе будет стоить синюю ассигнацию и два стакана пуншу. Не захочешь, пойдешь к частному, там уж подавай беленькую да ставь шампанское. Выше пойдешь – там уж пахнет сотнями, а дело все-таки кончит тот же городовой, и все за ту же синюху да за два стакана пуншу. Так уж лучше ты и кончай с ним. Поверь мне, братец, я друг твой и желаю тебе добра. Вот не послушался ты меня, и сам теперь не рад, и меня, приятеля, старого друга, принудил поступить строго. Забыл старую дружбу, разогорчил, обидел, сокрушил совершенно!..

Голос Федора Ивановича сделался до того жалостен, что Поченовский, проникнутый чувством своей виновности, не знал даже, как извиниться.