По причине, которой никто не мог объяснить, эти трое привлекали живое внимание толпы. Не знаю, было ли это из-за львиной и крокодильей шкур, которые надел на себя Пастух (выглядело это так, будто звери с холмов и из болот приближаются ко Дворцу), но, даже когда стало понятно, что все трое, должно быть, какие-то жрецы, все равно их приветствовали криками, и в конце концов эта троица проследовала вверх по Центральной улице до ворот перед Двором Великих, вошла и даже была представлена Царю».

«Этим Волкам из Нехена была оказана большая честь, — пробормотал Птахнемхотеп, — как духам, состоящим на службе у Хора. Могу сказать, что тот, кто по случаю Празднества оделся Пастухом, был Первым Писцом Визиря, и вовсе не с верховьев реки, но жил здесь, в Фивах».

«И все же в тот день его лицо было диким, — сказал Мененхетет. — Он совсем не был похож на писца».

«Я лишь прочел о том, что происходило, — сказал Птахнемхотеп, — а ты видел то, что не было описано. — Он повторил: — Я хотел бы знать все, что ты мог бы рассказать о подобных происшествиях».

Поэтому мой прадед продолжал говорить, но теперь его мысли снова стали входить в меня так же быстро, как и его голос, и, удобно устроившись между своими матерью и Отцом, я обнаружил, что этот способ слушать приятней, чем все остальные.

«Могу сказать вам (доходило до меня от моего прадеда), что с каждым днем опьянение каждого из нас нарастало, а вместе с ним и путаница в обрядах. Соответственно, уменьшилась необходимость появляться на предназначенном для тебя месте в свите. На самом деле Усермаатра переходил из одного храма в другой во Дворе Великих так часто, что даже самый дотошный из придворных с трудом мог находиться в нужное время в нужном месте. Из-за этого Фараон все более и более раздражался от задержек в Его праздничных шествиях. Более того, во всех нас закипала сильная горячка от встреч с таким количеством Богов. Поэтому, казалось, уже не так важно всегда оказываться в нужных повозках или бежать за Ним на предназначенном именно тебе месте. Кроме того, я пребывал в замешательстве и почти не был в состоянии думать.

Поэтому во вторую ночь я покинул Двор Великих и отправился бродить по городу, переступая через бесчувственные тела пьяных и с грустью, которой никогда ранее в себе не ощущал, вслушиваясь не только в звуки молитв, поднимавшиеся над храмами, но и в стоны привязанных животных, будто голодная боль несчастных скотов отдавалась и во мне самом. Меня также до глубины души трогали детские крики, я даже почувствовал себя счастливым, когда поздним вечером слушал крики детей во время их игр (в эти часы они бывают охвачены тем возбуждением, которое овладевает детьми, когда Боги вечера появляются из-за горизонта), и, наконец, с наступлением ночи я услышал медленно наплывающие на меня звуки, которые издают мужчины и женщины, когда предаются любви. (Ибо и они доносились до меня из каждой тенистой улочки, каждого квартала и хижины Фив.) Я больше не мог сдерживать все, что так болело во мне, и стал думать о Нефертари. Притом что с наступления Первого Дня Празднества, когда воды из сосуда в форме сма излились на землю и Усермаатра предстал во всем Своем величии, не было ни единого мига, чтобы я не думал о Ней.