— Я не хотела делать этого, — начала она.

Я шла туда, только чтобы забрать чек. Было около шести часов. Я вошла через сад, так как ворота были открыты. Я их оставила открытыми, потому что подумала, что так было надо кому-то, кто их открыл. Дверь в дом патера тоже была открыта, та, что деревянная, а не прозрачная, та была закрыта. Я открыла ее и вошла. Я пообещала Кенни этот чек, Кенни Уолшу — руководителю «Бродяг», он играет на соло-гитаре и написал большинство из их песен, он говорил, что ему срочно нужен задаток, если мы хотим, чтоб они играли на танцах. Поэтому я и пошла туда, только чтобы забрать чек.

Я вошла в дом и…

Перед тем, как войти в офис, надо пройти маленький поворот, и тут я услышала… голоса… до того, как я повернула… стон… женский стон… слова отца Майкла: «О, Боже, о, Боже, о, Боже!» — и слова женщины: «Дай его мне, дай его мне, Майкл!»

И…

Вы знаете, я не ребенок. Я знаю об этих вещах. Многие девочки в школе занимаются этими делами, они говорят о них, я — не ребенок, я поняла, чем они заняты еще до того, как…

Наверное, мне надо было уйти.

Мне надо было уйти в ту же минуту, как я услышала их.

Но я…

Я повернула за угол… там поворот… маленький поворот там, где… есть скамейка… где сидят, ожидая патера, и я…

Я взглянула…

А он был… они были… она была спиной ко мне, юбка была поднята, и она держала ее руками, под юбкой у нее не было никакой одежды, трусики были спущены до колен, ноги широко расставлены, его руки были у нее под юбкой, они целовались, о, Боже мой, а она стонала и двигалась на нем, они, понимаете, они занимались любовью в его канцелярии, ее длинные светлые волосы падали на спину, она мотала головой, стонала, а он говорил ей: «Я люблю тебя, Эб!» — «О, Боже, как я тебя люблю, патер!» А потом он как бы скользнул вниз, руки его скользили по ее ногам, и он стал на колени перед ней, как в молитве, и я сразу же догадалась, что он с нею делал, и я закрыла лицо руками и убежала через ризницу в церковь и молилась, чтобы Бог наставил меня.

Я дождалась, когда она ушла. Она прошла через церковь, я думаю, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она выходила из дома. Я по-прежнему сидела на скамье со спинкой подле алтаря. И молилась. Прошло, может, полчаса, может, сорок минут, не знаю, она простучала своими высокими каблуками по ризнице, высокая и красивая, торопливая дробь каблучков, улыбка на лице — она еще улыбалась! Я наблюдала за ней, различила полоску ее трусиков под желтой юбкой, я обратила свой взор к Иисусу, висящему на кресте, и увидела его печальные глаза, помните, какие у него печальные глаза, я заплакала, когда увидела эти глаза, и мне показалось, он мне велел поговорить об этом с отцом Майклом, спросить у него, выяснить, почему он делал это, почему он сделал это!

Я не собиралась убивать его!

Я только хотела спросить его, зачем он предает не только Бога, но и меня тоже, да, потому что я верила ему, я думала, что мы — друзья, я думала, что мы могли делиться друг с другом такими вещами, как ни с кем другим, разве я не говорила такого в кабине для исповеди, разве я не рассказывала такие вещи, которыми ни с кем бы на свете не поделилась, даже с Алексис! Вот что я хотела сделать! Только спросить его, как он мог сделать такую вещь. Ведь он же священник, а ведет себя как… как… я только хотела высказать это ему.

Он сидел у себя в доме один, за столом, времени было, не помню, без нескольких минут семь, может, без десяти семь.