– Елизавета Английская обещала оказать нам помощь, – начала Жанна.

Но Колиньи покачал головой:

– Английская королева очень хитра. Она произносит приятные речи, но ее истинным желанием является видеть Францию раздираемой гражданской войной. Королева не хочет видеть нас победителями, она хочет видеть нас воюющими.

– И хочет видеть Францию гугенотской.

– Ваше высочество судит о других людях по себе. Увы, Елизавета протестантка только потому, что ей это удобно. Таких людей в мире большинство, мадам, и хорошо, что мы это осознаем.

Лицо Жанны сделалось жестким, когда она еще раз подумала об Антуане, сменившем гугенотскую веру на католическую, когда ему это стало выгодно. И правда, в мире, видимо, немало таких людей.

– Мадам, – сказал Колиньи, – в первую очередь вам следует приложить усилия для того, чтобы поднять боевой дух у наших уставших солдат. Сделать это по силам только вам и вашим молодым людям. Покажите им армию. Поговорите с ними. Пусть они увидят, что, после того как не стало Конде, борьба не прекратилась.

Жанна кивнула.

– Необходимо, чтобы они поняли, что это не война одного человека, – сказала она. – Борьба за наше общее дело должна продолжаться вне зависимости от того, что кто-то пал на пути к победе.

– Нам следует приложить все усилия, чтобы они это осознали.

Глаза Жанны заблестели. Она услышала близкие ее сердцу слова и на какое-то время почувствовала себя счастливой. Именно в такие моменты она забывала о боли, которую принесло ей предательство Антуана.

Два молодых человека старались определить цену друг друга. Они были родными по крови, их отцы были братьями. Генрих Наваррский должен будет когда-нибудь стать королем, но королем маленькой страны, но Генрих Конде не выказывал ему в связи с этим никакого уважения.

Конде скорбел о своем отце, которого горячо любил, как любили этого вовсе не богатырского сложения человека и многие другие люди.

Генриху Наваррскому такие эмоции были несвойственны. Он не скорбел по своему отцу. Да и с чего бы, если тот не только изменил его матери с Красоткой Руэ, но был готов предать ее, войдя в союз с ее врагами. Генрих понимал первое, но не понимал второе. Он благоговел перед матерью, глубоко уважал ее, однако и не возмущался отцом, потому что это было не в его природе, никаких сильных чувств к нему он просто не испытывал.

– Сегодня особенный день, – проговорил Конде. – Теперь я должен занять место моего отца.

– По-твоему, в Ла-Рошели нам найдется чем заняться?

– Именно здесь, после того как погиб мой отец.

– И ты тоже намереваешься стать героем, месье Конде?

– А кем же еще здесь можно быть?

Генрих громко рассмеялся:

– Много кем, и я много кем буду, но никак не могу вообразить себя героем.

Конде, неодобрительно восприняв его смех, высокомерно изрек:

– Передо мной пример отца, которому я должен следовать.

– Вместе с женщинами?

Конде повернулся, его глаза блеснули.

– Смею надеяться, ты помнишь, что говоришь о погибшем герое?

– Ну, любой человек может умереть, и герой тоже, но это не мешает ему любить женщин.

– Мой отец…

– Любил многих, – закончил фразу Генрих, вызывающе выставив вперед подбородок.

– Он был великим воином, и я не потерплю твоих насмешек над ним!

– Могу поручиться, что, по мнению Изабеллы Лимёй, он велик и в других делах.

– Замолчи!

Генрих сделал шаг назад, склонил голову набок и продолжил:

– Поговаривали еще и о маршале де Сент-Андре.