О невиданном чуде еще долго помнили в Костерах, но постепенно стали забывать. Городок зажил прежней жизнью. Зимой в Костерах под тяжелыми снежными шапками дремали уютные домики, до пяти вечера работала фабрика, до семи шумели столовые, до десяти горели огни в клубе, между одиннадцатью и двенадцатью часами гасли экраны телевизоров, холод сковывал Стеру, как бы крепкими вожжами придерживая бег жизни. А летом городок оживал, расцветали сады, радовала глаз прозрачная речка, до поздней ночи бродили по улочкам влюбленные и просто взволнованные от необычного состояния раскованности разогретые теплом люди, головы пьянил свежий воздух и необъяснимо сладкое чувство простора, в бешеных ритмах и звуках беспечно надрывались транзисторы, проигрыватели, магнитофоны, и наперекор им, не так громко, но до боли задушевно пела у воды чья-то гармонь: «Ох, Костеры мои вы, Костеры, растревожили сердце мое!»

ЦЫГАН ЛЯЛЯ

Ляля появился в Мареничах, когда ему было восемь лет. Еще раньше поселилась там его бабка. Проходил через Мареничи табор и оставил в приемном покое больницы тяжело дышащую и, как, видимо, считали цыгане, умирающую женщину. А врачи ее выходили, поставили на ноги. И осталась старая цыганка в этой больнице. Работала нянечкой, жила сначала в процедурном кабинете, а потом в небольшой комнатушке, где раньше хранились лекарства, носилки и пустые баллоны для кислорода. Еле уместились в этой комнатушке кровать и стул, а для стола места не нашлось. Поэтому ела цыганка на стуле или на кровати, постелив на нее газету. Жила спокойно, тосковала по табору и не знала, что его уже не существует. Не разбежался он, не осел на землю, а был преобразован в эстрадный коллектив под названием «Идущие за солнцем». Эстрадный администратор по фамилии Гуречко обещал цыганам безбедную кочевую гастрольную жизнь, к тому же с проездом за счет государства. Себе выговорил только их суточные и зарплату художественного руководителя коллектива. Цыгане посоветовались и сказали ему «добре», принимая Гуречко за украинца. Стали репетировать, распределили роли — кому петь, кому танцевать, а кому и то и другое делать. Кто по возрасту уже не мог драть глотку, трясти плечами и бедрами, изображали на сцене «фон», то есть цыганский табор в разноцветных одеждах, и, когда нужно, хлопали, кричали и даже подвывали. Сам Гуречко отпустил бороду, облачился в сапоги, в цыганскую одежду и перед началом представления читал громко монолог, написанный не менее бойким, чем он, московским автором. В монологе говорилось о цыганах, всю жизнь безуспешно шагавших за солнцем в поисках счастья. Шли цыгане по степям и горам, недоедали, мокли под дождем, мерзли на снегу, но пели песни и танцевали в надежде, что в конце концов они догонят солнце и оно обогреет их. И неизвестно, удалось бы это когда-нибудь цыганам, если бы не советская власть, которая не могла остановить солнце, но остановила цыган, приучила их к оседлой жизни, и теперь солнце светит над их головами и поют они новые песни, лишь веселые, и танцуют новые танцы, лишь радостные, и если грустят порою, то лишь вспоминая свою прежнюю горькую жизнь. Гуречко очень проникновенно читал этот монолог и моментами сам себе казался если не олицетворением советской власти, остановившей цыган, то уж наверняка согревшим их солнцем. Ежедневно по несколько раз в день он читал этот монолог, и со временем ему стало казаться, что он сам пережил все цыганские беды и радости и сам не кто иной, как заправский цыган, самый главный в коллективе, и он обязан выглядеть внушительно, для чего на каждом из его пальцев должен сверкать большой перстень из литого золота. Цыгане не перечили своему руководителю, безропотно отдавали ему суточные и еще благодарили, так как Гуречко не раз выручал их из милиции, куда они иногда попадали, промышляя днем до начала концертов гаданием и спекуляцией.