9

— Жорж, будь добр, холодного пивка.

— Айн момент, босс!

В этот ранний для возлияний час клиентов почти не наблюдалось; бармен — с красной рожей, но во фраке — оперся о стойку напротив меня.

— Чего рыщешь, Ник?

— Преступника ищу.

— В нашем баре?

Посмеялись.

— Знаешь эту журналистку?

— Тыщу лет.

— В прошлую среду она была тут со сценаристом Любавским.

Он подумал.

— Тощий, бледный, безобразный.

— Точно. О чем они говорили?

— Ты неравнодушен к этой бабенке?

— Она тебе не нравится?

— Дело вкуса. — Двухметровый столб этот по роду профессии дипломат, а попутно — вышибала. — На того карлика накатила депрессия, и нет близкой, понимаешь, души. Ну, нормальный охмуряж.

— А еще что?

— А в чем дело, Ник?

Разъяснить «дело» я поостерегся; ни в каких таких делах осторожный Жорж участвовать не станет.

— Романтическая история… Надо сценариста слегка прищемить.

— Я ничего не слышал.

— Само собой.

— Пили коньяк, он принял прилично… и она прилично.

— Во сколько?

— Днем, народу не было. Вообще я не прислушивался. Говорили вроде о кино… про Элизабет Тейлор.

— Про «Клеопатру»?

— Ага. Маленький был ею недоволен. Своими руками, говорит, задушил бы. А чего, нормальный фильм… О, гляди! Секс-натура плывет.

Я оглянулся: Рита Райт, покачивая бедрами, приближалась к нам. Царица египетская.

— Невеста Вольнова, — машинально шепнул я.

— Да? — удивился Жорж. — Не слыхал.

Я продекламировал, глядя в черные очи:

— «Что есть красота и почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?»

Красавица оценила изысканный комплимент, подплыла к стойке и причалила к табурету рядом со мной. Поздоровались.

— Жорж, томатный сок, пожалуйста. Николай Васильевич, вы — последний романтик..

— Не последний, этого добра в России навалом.

— О Любавских так и нет известий?

— Как сквозь землю провалились.

— Господи, вот ужас-то! — прозвучало так искренне, сострадательно. Актриса. — Вы здесь Борю не видели?

— Нет. Вчера он занимался мануальной терапией с Танюшей.

— Знаю. Молодец. Я не выношу физического уродства. А вы?

«Я тоже», — ответить бы честно, но отчего-то стало обидно за убогую, и я отозвался нравоучительно:

— Нравственное — страшнее.

— Так принято говорить, но… Я лично собираюсь жить до сорока, дальше — неинтересно.

— И сколько вам уже набежало?

— Двадцать пять.

— Стало быть, через пятнадцать лет руки на себя наложите?

— Положусь на случай.

— Кстати о смертоносных случаях. Сегодня один человек сказал, что возле Любавской вертелось пятеро мужчин.

— Одновременно?.. Вот это размах! Впрочем, она была интересной, загадочной женщиной. И по-вашему, кто-то из них убил ее с сыном?

— Кажется неправдоподобным, да?

— Ну… страсть непредсказуема, не знает удержу.