Дмитрий Александрович Корсаков, историк конца XIX века, пришел к таким выводам: «Вся жизнь Остермана – упорный и постоянный труд, все его нравственные соображения – хитрость, лукавство, коварство и интриги. С Россией он не был связан ничем: ни национальностью, ни историей, тем менее родственными традициями, которых не имел. Всегда сдержанный, методичный и последовательный, Остерман постоянно действовал наверняка. Он точно следовал пословице: „Семь раз смеряй, один отрежь“. На Россию смотрел, как на место реализации своих честолюбивых, но не корыстолюбивых целей. Остерман был „честный немец“ и оставил в истории свой образ дипломатической увертливости и придворной эквилибристики, он не запятнал своего имени казнокрадством и лихоимством; в частной жизни он был в лучшем смысле слова немецкий бюргер: человек аккуратный и точный, он любил домашний очаг, был примерный муж и отличный семьянин. Обладал обширным, но абстрактным умом и, имея глубокие познания в современной ему дипломатии, он считал возможным, согласно понятиям века, все благо государства устроить последствиям дипломатических и придворных конъюнктур».

А. И. Остерман

Другой историк XIX века Владимир Михайлович Строев писал: «В Остермане мы видим крайнего государственника, который на все, даже на страх божий, смотрел с чисто государственной точки зрения. Наряду с этим нельзя не отметить у него чрезвычайную скудность общих идей об вправлении государством. Все современники отмечали в нем чрезвычайную работоспособность, (в том числе не любивший его Миних), сдержанность, хитрость и жестокость. Подобно своему великому учителю, он, конечно, не задумывается принести в жертву своему государственному идеалу любую человеческую личность, когда это понадобится».

А в XXI веке историк и публицист Яков Гордин напишет: «Остерман был человеком глубоко незаурядным… своим холодным умом он воспринимал страну как некий хитро устроенный автомат, еще не отлаженный, в котором надо заменять время от времени отдельные детали и целые блоки. Имея для этого многообразный набор изощренных инструментов, барон Андрей Иванович, вполне обрусевший, связанный женитьбой со старинными русскими родами, воспринимал Россию, как поле рациональной деятельности… Остерман не был кровожаден. Он был холодно, целенаправленно и целесообразно жесток…».

Вы заметили, как с годами растет понимание такой своеобразной личности, как Остерман? Возможно, дело здесь не только в накоплении знаний, но и в изменении «нравственной парадигмы» историков, расширении границ приемлемого. Гордин ни в ком случае не пытается обелить Остермана, но опыт прошедших двух веков позволяет ему глубже понять и оценить мотивы, которыми он руководствовался. Идея «государства, как машины» или «государства, как Левиафана», упорядочивающего в спасающего от «войны всех против всех», которая является естественным состоянием человека, сформулирована еще в XVII веке английским философом Томасом Гоббом. В XIX веке акцент стали делать на естественных правах, от которых не может отказаться человек, даже во имя процветания государства, иначе это государство тут же станет аморальным. Но XX век научил нас понимать, что жестокость и бесчеловечность XVIII века может померкнуть перед жестокостью и бесчеловечностью решений, принятых во имя охраны естественных прав человека.

Так или иначе, а Остерман не самый худший сын своего времени, и его действия безусловно подчинялись внутренней морали, возможно не стандартной, но четко расставлявшей границы между «можно» и «нельзя».

Но возможен и другой ответ: Остерман так фантастически честолюбив, что ему не доставляли удовольствия никакие материальные доказательства его могущества.